Живая вода времени (сборник)
Шрифт:
Нищал Винтарь, нищала деревня. Один за другим уходили на погост старики, а те, кто помоложе, подавались в город счастья искать. Ночами в деревне жутко стало. Редкие избы окнами светились в ночной темноте, а больше брошенные дома темнели черными остовами, холодный ужас наводили заросшие бурьяном дворы, быстро поддавшиеся тлению и упадку амбары, сараи и бани. Зимой волки стали похаживать, да шальные подростки повадились грабить брошеные дома. Винтарь уже не встревал в такие дела. Хотел однажды бандюков от воровства отвадить – чуть ноги унес. С тех пор тихо сидел, поглядывал в темные окна, да Богу молился, чтоб лихо мимо прошло.
Года через три, к Троице, приехал
– Вишь, что с деревней деется, – жаловался ему Винтарь, – так дело дальше пойдет – один на всю эту округу останусь. Разоренье идет, люди мрут, просторы твои, луга сенокосные зарастают. Власти тут нет, хозяина!
– Да как нет хозяина, – удивлялся Афанасьевич. – А ты кто! Землю ведь дали тебе?
– Дали, а толку что?
– Ну, так паши, работай!
– На ляд это мне! Вам в городе сладко. Деньги рекой текут. В магазинах жратва. Тепло, вода в доме. Срач и тот рядом. Ты в нашей шкуре побудь – кочетом запоешь. Умник.
– Да не умник я вовсе. И не так-то просто живется мне.
– Тебе – профессору?!
– Да, мне, профессору.
– А что так?
– Жизнь такая.
Глянул Винтарь на профессора и точно – нет прежнего лоска. Рубаха потертая, спортивные штаны пузырями, разбитые шлепки – на босу ногу, видавшая виды бейсболка. Да и сам он, словно ростом стал ниже, лицо серое, щеки не бриты.
– Да, брат, не сладкая нонче жизнь. – И, переводя разговор, любопытства ради спросил: – Надолго ли к нам, двор-то косить будем?
– Не знаю надолго ли, а двор косить обязательно будем. Только дом вот откроем, что еще там?
Дом Афанасьевича бандюки не тронули. Все было на месте. На пыльном столе стояла оплавленная свеча, рядом, на случай отключения света, лежали спички. На месте был телевизор, холодильник, домашняя утварь, одежда. Пахло мышами, плесенью. Всюду валялись пересохшие мертвые мухи, темные рисинки мышиного помета, янтарной каплей виделась на окне запутавшаяся в паутине оса. Застоявшийся воздух был столь отвратителен, что Афанасьевич первым делом открыл распашное окно, и в комнату вместе пением птиц, с солнечным светом, ворвались теплые струи летнего ветра.
– Ну ладно, Валер, я все окна открою, печь затоплю, а ты Валю крикни – в доме приубрать. Сам косу бери – знаешь, что делать.
К вечеру двор Афанасьевича не узнать было. Ровными валками, где вперемешку с душистым клевером, мышиным горошком виделись солнечные пятна ромашки, лежало подсохшее сено. Чисто вымытое крыльцо, устланное еловым лапником, так и манило в дом. А там, на белом тесовом полу – домотканые половики, на столе – полевые цветы, а по стенам, по бородатым портретам, упакованным в черные дубовые рамки, по чисто вымытым стеклам окон гуляют всполохи-отражения горящих в печи дров. Дом дышал теплотой и покоем, от печки шел такой духмяный и томительный жар, что невесть откуда появившаяся кошка разлеглась на полу и переваливалась, подставляла этому жару то одну, то другую сторону своего расслабленного гибкого тела.
Кривоногий и шаткий стол еще пригодился. Винтарь поставил его на прежнее место, долго колотил молотком, драил столешнецу чистым песочком, голиком драил, мыл студеной водой. Скатерть стелить не стали – свежестью, светом горели сосновые доски стола, на котором в глиняной плошке дымилась картошка, малахитом темнели крепкие, пахнущие укропом, огурцы, сахарной белизной светились тонкие ломтики сала, высились крупные куски ноздрястого хлеба. Афанасьевич принарядился. К столу он вышел в белой, свободно спадающей до колен,
– Монопольку пить мы не будем, – произнес, несколько смущаясь. – Выпьем мою собственную, по космическим технологиям сделанную, «журовскую» выпьем!
Летний вечер ложился на грешную землю. С полей, с Поляковой гари тянули к деревне седые космы тумана, заполняли низины, укрывали неровной зыбкой периной дорогу, стелились у подножья березовой рощи и чуть колыхались от неслышного шепота ветра. Кликала где-то кукушка, призывно и звонко звал соловей, неестественно громко жужжал в тишине запоздалый бродяга шмель. Теплый воздух, напоенный запахом сена, был чист и прозрачен. Виделось далеко, ясно и четко, так, что, казалось, большая, с медным отливом луна выглядывает из-за крыши соседнего дома.
– Ты погляди, Афанасьевич, дом твой совсем просел, – указал Винтарь на четкий силуэт, отпечатанный на клюквенно-красной стороне горизонта. – левый угол почти упал.
– Вижу, Валер, вижу! Поднимать его надо. Два венца нижних менять.
– И что, поднимать будешь?
– Буду. Вот Троицу отведем – этим займусь!
Неделю спустя братья Машковы взялись за дело. Трактором притащили лесины. В три дня обследовали нижние венцы и сладили новый подруб. А потом, ловко орудуя домкратами, примеряясь, прицеливаясь, подводили его под покосившееся от веку строение. Афанасьевич не вмешивался в этот процесс, но всегда был рядом. Он пристально смотрел, как на мелкие, дымящиеся желтой пыльцой чурки, разваливались нижние венцы и, кряхтя, как столетний старик, чуток поднимается дом. Он удивлялся сметке Машковых, неспешной артельной работе, слаженности движений, действий, до простоты отточенных приемов строительства.
– Ах, мужики, цены вам нет, – восхищался он.
– Есть нам цена, – отвечал старший Машков. – Работа не часто бывает. Все больше в Москву да в Москву на заработки ездим. Дома бы поработать. Деревни бы эти поднять, – и оглаживал пышные пшеничного цвета усы. – Да, видно, никому не живать здесь. Прахом пойдет все.
Не верилось Афанасьевичу, что прахом все пойдет. И потому с завидным упорством приводил дом в порядок.
«Перед дедами стыдно, – думал он, наново перестилая с Винтарем пол, – поднялись бы они, поглядели на землю-кормилицу родимую, на поля потом напоенные, на деревни погубленные. Что бы сказали? Что бы сделали?»
А Винтарь все удивлялся.
– Тышь сто, должно быть, вложил, Афанасьевич?
– Вложил, вложил!
– Знать, не бедно живешь, коль в прорву эту такие деньжищи бухаешь?
– Бедно, не бедно, как знать!
– Так что ж тебя заставило, что побудило? Может, молодку какую приглядел? Жить-поживать сюда наладился?
– Не приглядел. Совесть заставила!
– Ишь ты, совесть, – вздыхал Винтарь. – И дорого же тебе эта совесть обходится! Совесть его заставила!
В августе, к яблочному Спасу, работа была закончена. Афанасьевич с явным удовлетворением обошел двор, полюбовался издали сияющим домом, безупречными линиями стен, новой добротной крышей, тяжело опустился на колени и низко склонил свою голову. Непонятно было, то ли шептал он молитву, то ли целовал усыпанную мелкой щепой землю. Его видавшая виды шестерка остановилась на середине моста через речку. Он вышел из машины, внимательно посмотрел в глубину темных вод и бросил на счастье, на встречу горсть мелких монет, которые, блеснув серебром, медленно растворились в игривых водах Ельши.