Живая вода времени (сборник)
Шрифт:
Сегодня мое место на свалке. Среди молодых, но страшно искалеченных, перекоцанных кузовов, вагонеток и дрезин. И никому не ведома славная, без малого вековая одиссея вагона экстра-класса. А ведь найдись умный и предприимчивый дядя, который без особых хлопот и затрат превратит меня во что-нибудь типа ресторана-музея, – клянусь, этот проект окупится за пару месяцев. Вы, дурьи шишки, поймите: я же исторический раритет. Наглядная реликвия МПС и нетленная (пока!) легенда РЖД.
Впрочем, без толку. Не дождаться уж мне доброго спасителя. Медленно, но верно я гнию, расползаюсь по стыкам, рассыпаюсь, ржавею. От дивных обоев не осталось и крошки, а все никелированные детали канули в холщовые торбы пресловутых
По этой-то причине мне остается утешаться одними воспоминаниями, да и то, подозреваю, недолго. Память, память – вот последнее мое богатство, что помогает коротать томительную пору медленного тлена от болезни со страшным диагнозом «коррозия 4-й степени».
И все же, буду справедлив, век не минул даром. Я много вынес и понял в числе прочего, что люди, каких возил я и наблюдал, глупы, ограниченны и самовлюбленны. Каждый индивид в этой жизни понимает только себя и не понимает другого, потому что у каждого свое отношение к слову, к понятию, к святыне. Всяк мыслит личным, сказал бы я, задом. И мало кому «вдомек», что мир целостен и един во всей его разбросанности, что, обижая другого, ты обижаешь частичку целого мира и, значит, себя. И уж где там гордому человеку допустить, что простой вагон знает в миллион раз больше, чем это горько звучащее «гордо». Просто у вагона иная система счета, образов и памяти.
В отличие от человека, вагон помнит все. Да ему ничего иного и не остается. Человек ездит и ходит туда-сюда, видит то и се. Вагон же вынужден довольствоваться тем, что касается его стен снаружи, и еще больше, что происходит внутри этих стен. Поэтому вагон жадно и допытчиво впитывает все, что затрагивает и пересекает его ограниченный мирок. А в этом, собственном, мирке у вагона и памяти, и понятия больше, чем у человека, замахивающегося на Все и, как правило, ошибающегося во всем.
Мир для человека – одно огромное и ежесекундно меняющееся заблуждение, от которого он не уходит и не исправляет его, а лишь бесконечно множит и копит, ничуть не учась на нажитом опыте. В недалекости своей человек непогрешимо убежден, что вагон – лишь груда металла, не постигая, что пассажирский, и тем более «1-й класс» которому, вдобавок, 100 лет, – это законсервированная калька абсолютно всех соприкоснувшихся здесь – в нем – событий и судеб. Людей и кошек, попугаев и комаров. Один цыганский барон, не поверите, вез во мне лошадь, контрабандно!
Трещинка на окне или химическая муть на зеркале, ножевая щербина на матовой панели или высохшая клякса вина на диване, прожженная пулей дырочка в занавеске или размазанный таракан. Каждое из них, – как вечный след на циферблате истории, шифрующий отдельную, ни на что непохожую лирическую новеллу, эпическую поэму, комедию, трагедию, фарс или роман.
У старого вагона пухлый архив. Но как, скажите, как вырвать мне это великое богатство из гибельного и трагического запомета свалки? Кто услышит старый вагон?
Надежда Балабанова
Колокола звонят
Колокола звонят… сияют ярко
В лучах заката храмов купола.
На монастырский двор резная арка
Ведет. Ее малина обвила.
Уже краснеют ягоды малины.
Над аркой белой сизари кружат.
Внимательно за стаей голубиной
Следит вернувшийся домой солдат.
Откуда он идет, такой усталый,
И ногу как-то странно волочит?..
На нем лихой берет, по цвету алый,
А сердце с перебоями стучит.
Вдали видны дома его деревни,
А он здесь, как потерянный, стоит.
Следил за стаей и на арке древней
Увидел: кровью ягода горит.
Над ним плывет,
Вечерний звон колоколов в тиши.
И ищет состраданья и покоя
Немая исповедь истерзанной души.
Шторм
Рыбак смолил свой бот, готовил сети,
Был тих и сдержан в чувствах океан,
И горизонт вдали был ясен, светел…
А небо приготовило обман.
Уплыл рыбак бесстрашный к горизонту —
Он понадеялся на свой добротный челн;
Но мчались тучи к грозовому фронту,
И судорожно бились сонмы волн.
Во мгле повыше скал вздымались волны,
И разверзались бездны в глубине.
И стоны океана были полны
Тоски, как перед смертью на войне.
Всю ночь стихия мрачно бушевала
И, силы все вложив в свои валы,
К утру одной волной она играла —
Разбитой жалкой лодкой у скалы.
Неужели без тебя будут сны мои легки?
Неужели без тебя вновь появятся стихи?
Расцветет в саду сирень,
И родится новый день,
Запоют вновь соловьи,
Задыхаясь от любви?
Неужели без тебя жить смогу как прежде я?
Потерять тебя боюсь
И над страхами смеюсь.
И боюсь, боюсь опять
Свое счастье потерять.
И здесь, и там – кругом я вижу море…
О борт отчаянная бьет волна.
Болтающейся точкой на просторе
Лишь лодка одинокая видна.
Она мне, как маяк, в бескрайнем море,
Как светлячок в кромешной черной мгле,
Знакомый звук – в многоголосом хоре,
Подснежник – на проснувшейся земле.
И я уже не малая песчинка:
Ведь в этой предрассветной пелене
Горит и светится заветная лучинка
И, может быть, тоскует обо мне.
Прощальное письмо
Памяти капитан-лейтенанта подлодки «Курск» Дмитрия Колесникова
Любимая, не забывай меня
Во тьме полночной и при свете дня.
Ладонью я прикрыл письмо к тебе,
Доверив и любовь, и боль судьбе.
Любимая, в последний смертный час
Я думаю о жизни и о нас.
Огнем объятая, душа моя,
Уже летит в небесные края.
Не плачь, с любовью вспоминай меня,
Судьбу благодаря, а не кляня.
Хочу из глубины, с небесной высоты
Смотреть, как жизни радуешься ты.
К друзьям и близким
Сгораю от невысказанных слов,
От нежности, не выраженной взглядом,
От неувиденных, но выстраданных снов,
Какие кто-то видел со мной рядом.
Страдаю от невыплаканных слез,
От непроявленного вовремя участья.
И грустно оттого, что сок берез
Отец уж не дает мне пить на счастье.
Я плачу от загубленных лугов,
Что память детства сохранила ярко,
От аромата сенного стогов
И от закатов, полыхавших жарко.
Сгораю от грехов и от стыда,
Обиды не храня, не помня злое…
Не поминайте меня лихом никогда.
За всех я помолюсь пред аналоем.
Борис Касаев
Карлик
I
Дежурный врач новозеланской городской больницы Андрей Босовицкий (в гневе):
– Где ты шлялась?! Где тебя носило?!
Дежурная медсестра Катюша Василискина (в ужасе):
– Андрюш, ей богу! На минутку… В сортир бегала… Вон еще крутится магнитофон…
Андрей (свирепея):
– Какой магнитофон?
Катюша:
– Ну… Попросил записаться на пленку… говорил – исповедь… Целая кассета на малой скорости… Вообще-то бред. Можешь послушать…