Живи с молнией
Шрифт:
Когда он кончил, Сабина прошла в кухню и зажгла свет над плитой. Зашелестела бумага – Сабина разворачивала свертки. Положив в кастрюлю сосиски, она обернулась.
– Ты можешь как-нибудь изменить положение? – спросила она.
– Что я могу? – сказал он. – Я тут бессилен. Должен проглотить и сказать спасибо. Это значит, что еще целый год придется тянуть эту проклятую жизнь – ходить по улицам и видеться только вечером, по субботам. Разве могу я допустить, чтобы ты терпела все это еще столько времени? Честное слово, Сабина, просто не могу!
Она продолжала возиться с посудой,
– Я не помню, чтобы ты говорил мне об этом в прошлом году, – сказала она наконец. – Так сложились обстоятельства, и мы с ними примирились, верно?
– У нас не было другого выхода.
– А сейчас разве есть? Ты говоришь, что ничего не можешь поделать с Хэвилендом. Ну, не можешь, так не можешь. Значит, и волноваться ни к чему.
– О чем ты говоришь, не понимаю? – спросил он.
– Если нужно ждать еще год, значит, будем ждать, только и всего. – Она говорила очень деловитым тоном, почти без всякого выражения.
– Тогда почему же у тебя такой голос?
– Какой?
– Злой. Ты явно огорчена.
– Да, конечно. – Она наконец обернулась к нему и резко сказала: – Но совсем не потому, почему ты думаешь. Я ужасно огорчена и ужасно разочарована. Но я могу ждать. Я так охотно иду на это, что мне даже не хочется плакать, как бы ты этого ни добивался. Ни за что не заплачу!
– Я добиваюсь, чтоб ты заплакала? – удивленно повторил Эрик. – Ты с ума сошла? Зачем мне это?
– Чтоб ты мог рвать на себе волосы, вот зачем! Тебе хочется превратить это в ужасную трагедию. Да, все это страшно неприятно, но никакой трагедии тут нет. Ты хочешь страдать и мучиться, чтобы потом проявить свое благородство и бросить меня ради моего же блага. Так вот, никаких благ, кроме тебя, мне не нужно. Мне с тобой всегда хорошо. То есть, положим, это не так, – добавила она, уже перестав сдерживать гнев. – Но тебе незачем упрашивать меня потерпеть еще год. Я иду на это по собственной воле!
Эрик был потрясен ее яростью.
– За кого ты меня принимаешь? – сказал он. – Что же я, ослиный пуп, что ли?
Она сделала сердитое, но вместе с тем восхитительно женственное движение плечом.
– Очень изящное выражение! И это – молодой, подающий надежды ученый!
– Что ж, по-твоему, у ослов нет пупков? – не унимался Эрик.
Сабина взглянула ему в лицо – глаза ее ярко блестели. Оба разгорячились и, казалось, могли бы без конца продолжать этот нелепый спор, вместо того чтобы говорить о том, что их так волновало. Сабина наклонилась вперед и уперлась руками в бока, словно стараясь придать своим словам больше силы и значения.
– Конечно, есть, и, ей-богу, ты самый настоящий ослиный пуп. – Она снова подошла к плите. – Не стану плакать, вот и все. Сосиски уже готовы.
– Кто их будет есть?
– Я буду есть, – сказала она с ожесточением. – Я голодна, и что бы там ни было, а я буду есть.
Эрик молча смотрел, как она накрывала на стол. Она ходила по комнате и свирепо стучала посудой. Наконец она села за стол, но даже и это сделала с вызовом.
– Ешь! – скомандовала она.
Эрик не тронулся с места. Он ожидал от Сабины любой реакции,
Однако отступать было нельзя, он не мог взять назад все то, что он наговорил ей. «Ах, Хэвиленд, – подумал он, – будь ты навеки проклят за то, что ты сделал с нами!»
Он поймал взгляд Сабины. Теплая волна взаимного понимания захлестнула обоих, и через секунду Эрик стоял перед ней на коленях и, зарывшись лицом в ее платье, плакал. Плечи его тряслись от горьких рыданий. Сабина целовала его волосы и шепотом повторяла:
– Родной мой, увидишь, все будет хорошо. Ну, не плачь же, пожалуйста!
Она тихонько покачивала его в своих объятиях.
– Не плачь, милый. – Она прижимала его к себе изо всех сил, но никак не могла унять судорожные всхлипывания. – Люби меня, – прошептала она, – потому что я тебя люблю. Я буду ждать тебя вечно. Только не плачь. Ты увидишь. Все будет замечательно.
Шепот ее проникал ему глубоко в душу, и оттуда поднималась волна благодарности. Эрик знал, как ему необходимо все, что она могла ему дать, но ничто, даже ее любовь, не могло унять эти необъяснимые безудержные слезы.
3
На следующий день Эрик отправился в лабораторию в совершенно ином настроении. Накануне Сабина ушла от него около полуночи, и он сразу провалился в беспросветную темноту и спал таким глубоким сном, что вся ночь прошла, как один долгий спокойный вздох. Утром Эрик быстро позавтракал и пошел пешком по восточной стороне Бродвея, где в эти ранние часы еще лежала тень и было прохладно. На другой стороне улицы ослепительные солнечные лучи так резко били в стены старомодных выбеленных домов, что белая известка отливала розовым светом. На Бродвее царила оживленная утренняя суета.
Эрик не мог понять, что привело его вчера в такое отчаяние. Оно прошло бесследно, взамен появилось холодное, спокойное равнодушие, которое распространялось на все и на всех, за исключением Сабины.
Он пришел в лабораторию раньше Хэвиленда. Осмотревшись вокруг, он не нашел никаких следов работы, которую должен был сделать накануне Хэвиленд. На сегодня они назначили второе испытание прибора, но предварительно надо было по крайней мере один день посвятить подготовке. Вчерашний день пропал зря, – Эрик видел, что с пятницы никто даже не прикасался к прибору. Все было так, как они тогда оставили, только металлические поверхности покрывал тонкий слой пыли. Замазка «Апьезон», которой были временно скреплены некоторые стеклянные детали, уже затвердела. Блестящая поверхность ртути, налитой на дно манометра Мак-Леода, потускнела, потому что им уже несколько дней никто не пользовался. Чем же, собственно говоря, занимался Хэвиленд? Электронный контур, который он вычерчивал, по-прежнему лежал недоконченным. Бумага, приколотая к чертежной доске, уже посерела от пыли. Половина листа была исчерчена зигзагообразными линиями, кругами и прочими фигурами, обозначавшими элементы электронной лампы, но нового ничего не прибавилось.