Живое дерево
Шрифт:
— Я вон картошек с Цыбулькой накопаю и начищу сам, — не унимался Юра, его обещания не имели предела.
Бабушка сдавалась, но всё же не хотела так вдруг отступать.
— Чего, у Вити нет имени? Не смей его так называть! Он вон какой мужик!
— Ладно, бабусенька.
— Мне разве вот этого лоскутика жалко, Юрик? Не лоскутика жалко, а то, что ты будешь энти чёртовы пугальчики таскать, как лиходей какой. А учитель ругать станет.
— Не буду, бабуся.
— Ан врёшь! Будешь. Я знаю. Да не жаль мне, Юрик. Пришью лишний лоскутик к нужному месту. Может, на старости
— А мне? — вдруг заплакал молчавший до этого Цыбулька. — Я в школу не пойду! А то всё Юрику и Юрику! А мне!
— И тебе, Витенька, Цыбулечка моя хорошенькая, и тебе, — раздобрела совсем бабушка.
Но зато Цыбулька теперь не соглашался быть на равных с Юрой. Он знал, слезами у бабушки можно выпросить всё. Он требовал большего, сам не понимая, что ему нужно.
— А мне больше карманов, — усиливал нажим плачем Цыбулька, и бабушка тут же обещала, хотя, вроде, по её самым щедрым подсчётам, больше карманов не должно быть по той простой причине, что их некуда пришивать, если только на коленки.
Цыбулька замолкал, поражённый бабушкиной добротой, соображая, какие бы ещё выторговать преимущества. Но Юра уже ходил по горнице, пританцовывая, смеясь, радуясь тому, что у него на штанах будет четыре кармана и на рубашке два. Это наверняка больше, чем у Марчукова.
Юра накопал картошки, растопил печь, почистил картошку и поставил варить, потом засел читать «Трёх мушкетёров». Цыбулька всё крутился возле бабушки, а потом, увидев, что Юра не проявляет к нему никакого интереса, закричал:
— Вот! А тебе нет!
— Чего нет? — спросил Юра.
— Вот! В школу пойду!
А дождь лил не переставая, так долго, что Юра потерял счёт дням. Казалось, не стояло на улице лето, не было жары, а всё время висела за окном вот такая холодная, промозглая мокрядь. Даже куры в дождь просыпались поздно, петух кукарекал глухо и редко, а кошка спала на печи, засунув, мордочку под себя, — верный признак плохой погоды на ближайшее время.
Первого сентября мать встала ещё затемно: готовила завтрак.
Юра тоже проснулся рано. Отец уже сидел за столом и тихо говорил матери:
— Ну, мать, сызнова уборка у нас в этакий день. Первое сентября, а дождь как начался месяц назад, так продолжается.
Мать стучала сковородкой, по прихожей от блинов полз пряный сизый дым.
— Отбился совсем от рук, — сказала мать, думая о своём.
— Кто? — удивился отец.
— Дак Юрик. Кто ещё? Манька Фомичёва попрекает: мол, Юрик ваш Саньку с дороги своротил.
— Да ну, мать, это ж от малодумства, это ж дети. Маленький человек, как скрытый знак, не знамо, как проявится ещё.
— Раз дети, так всё им дозволено?
— Я был похлеще его. Нынче никто не жалуется на меня, никто меня не попрекнёт. Ты погляди, какой он ласковый, наш Юрик. Витя — тот нет, не такой ласковый, а этот ласковый. Помер дикий гусёнок, так он как плакал, как плакал. Хотел вырастить его, а гуска, видать, заклевала, потому как не свой. А уж Юрик ревел-то, меня слеза прошибла. В мою жалость
Юра слушал разговор, и стало радостно от слов отца, весело, хотя ему до сих пор было жалко того дикого гусёнка, подаренного Соней. Тут же Юра дал себе твёрдое слово быть совсем хорошим, начать новую жизнь, делать только положенное и только с разрешения взрослых.
Мать суетилась у печи, а на столе уж высилась гора блинов, в тарелке желтела сметана, а в сахарнице горкой вздымался сахарный песок, рядом с сахарницей стоял кувшин с молоком, самовар, а на табуретке в густом, сытом блинной сизостью воздухе, сидел отец, весь какой-то радостный, трепетно возбуждённый. Он улыбался и глядел на Юру.
Потом Юра надел новые штанишки, рубашку и тихий, ощущая в себе какую-то неумолимую радость, которая приходит, когда ожидаешь больших прекрасных перемен, сел за стол. Сегодня он нравился сам себе. На нём новая шуршащая одежда, до которой приятно дотрагиваться, он коротко острижен. Вчера его и Цыбульку вымыли в бане щёлоком и мылом, выскребли, а сегодня он чувствовал в себе такую чистоту, будто заново родился. Сегодня их день! Их праздник! Им старались угодить во всём, упредить их желания; Юра чувствовал в себе нечто необыкновенное, торжественное.
— Гляди, — говорил отец, провожая Юру, Цыбульку и Надю, которая теперь будет работать в школе старшей пионервожатой. — Ты теперь отвечаешь и за Витю. Ведь он впервой идёт учиться. Гляди, ты старший.
Юра взял Цыбульку за руку, и тут Цыбулька заупрямился:
— Не пойду в школу!
— Кто? Ты? То есть как не пойдёшь? — страшно удивился отец.
— Юрке вон давали в прошлом разе фуражку, а мне не дают! Не пойду в школу, — заплакал Цыбулька горестно. — Не пойду!
Пришлось отцу доставать из сундука свою старую фронтовую фуражку, простреленную в двух местах, которую, как он говорил, не променял бы на генеральскую. Цыбулька надел фуражку и направился в школу. Отец так жалобно посмотрел на ребят, что в Юриной груди что-то тоскливое задержалось на минуту.
В школе царил радостный, возбуждённый шум. Разбившись на пары, по коридору медленно ходили девчонки; кучками стояли ребята, размахивая руками, показывая что-то друг другу, и вот они уже бегали, толкались, затевая игры.
Юра отвёл Цыбульку в первый класс и бросился искать Саньку, обещавшего в первый день занятий сдержать своё слово и извиниться перед Соней.
Прозвенел звонок. Все ринулись в класс. Вон и Санька. В новом костюмчике его не узнать. А вон Артур в белой рубашке, а вон Мишка Медведев у окна с новыми шахматами.
Вошёл учитель, а в классе всё ещё шла жестокая молчаливая борьба за места у окна.
— Здравствуйте, ребятки! — сказал Захар Никифорович. — Мы с вами не расстались, и я очень рад.
— Здравствуй-те! — нестройно ответили ребята.
Когда все сели, оглядываясь, мостясь на новых местах, и шум ещё не утих, встал Санька Фомичёв и покраснел так, что его нельзя было узнать. Он встал и сказал, как мог сказать только Юра:
— Соня, извини меня великодушно, не Юра Борода тебя взгрел ремнём, а я.