Жизнь без конца и начала

Полищук Рада

Чернила уже размылись, но телефон и первую букву имени можно было разобрать. И она переписала их. Зачем — сама не понимала. Высушила и мокрую бумажку с расплывшимися знаками: последний клочок папул и ной надежды.

Позвонить незнакомому Яше Фирушка долго не решалась. Хотя в глубине души уже знала, что сделает это. Может, она сошла с ума, рехнулась от тоски одиночества, может быть. Но этот клочок бумажки, который не унесло в канализацию, стал казаться ей знаком, ниспосланным свыше, из тех неведомых сфер, куда ушел от нее папулечка. Здесь, на земле, они никогда не расставались надолго.

Она ведь ни разу не оставила

его одного и тогда, когда он ездил в синагогу. Садилась на следующий трамвай и шла — шаг в шаг, следом, на таком расстоянии, чтобы он не мог ее заметить, но чтобы в случае чего тут же оказаться рядом. Он так никогда и не узнал, что она сопровождала его в этих непосильных путешествиях, одолевать которые помогала ему любовь к ней, к Фирушке. Так-то он из дома не выходил бы, сил никаких не было, ноги-руки не слушались, тело было чужое, тяжелое, свинцовое, в глазах пелена, и шум в голове такой, что уши закладывало. Если бы не Фирушкино счастье, за которое он жизнь готов был отдать, он бы лег, и не поднимался, и глаза бы прикрыл. Навсегда. Устал от жизни папулечка. Она это не просто видела — она чувствовала, словно слились они в единое целое, в котором боль, надежда, одиночество, прошлое и будущее — всё одно на двоих, нерасторжимое.

Фирушка набрала номер телефона, который уже давно знала на память, зачем-то долго-долго слушала длинные монотонные гудки, будто разбудить хотела кого-то. И разбудила. Голос у мужчины был заспанный и невыразительный, без полутонов, как телефонные гудки. Так ей показалось. Но она так нервничала, что вся дрожала как в лихорадке.

Разговор не складывался. Сначала она долго мямлила что-то невразумительное про мокрую бумажку, расплывшийся телефон и букву «я», оставшуюся от имени… А потом — словно вдруг прорвало плотину — бурным потоком: про свое одиночество, про длинный нос, про «очи страстные», про пирамиду «синеблузников», где мамочка стояла в четвертом ярусе, про ее роковое падение годы спустя, про папулечкин инсульт, про его неродное лицо в гробу…

Она с ужасом вслушивалась в свои слова, как будто была на другом конце провода: зачем она всё это говорит? Кому? Не может он так долго и терпеливо слушать ее бредни, чужой мужчина, о котором она не знает ничего, кроме номера телефона и имени, угаданного по полурасплывшейся букве «я».

— Хотите, я приеду?

Он здесь, он с ней, он слушал весь этот бред! Слушал!

— Нет, нет, — вскрикнула Фирушка испуганно и тут же поспешно: — Да! Да!

— Говорите адрес.

Его звали Яша, нетрудно было догадаться. Невидный, худенький, лысый. Нос, как и у нее, отбрасывал тень на подбородок. А глаза — теплые, тревожные, страстные, испуганные. Где-то она видела эти глаза. Вообще, он кого-то ей мучительно напоминал, этот Яша, буквально выуженный со дна унитаза.

После они всегда смеялись до слез, вспоминая историю своего знакомства. Никакой романтики! Зато предначертанность точно была.

Они были похожи, как близнецы. И полюбили друг друга с первого взгляда. Фирушка не ждала такого поворота событий в самых отчаянных своих мечтах. Не жертвоприношение на алтарь беззаветной папулиной надежды на ее счастливое будущее. Не прыжок в омут с закрытыми глазами от безнадежности — пан или пропал: в другую жизнь, как в смерть, лишь бы распрощаться с этой, постылой. Не жертвоприношение, нет, — к ней пришла любовь. Настоящая любовь. На долгие годы Яша

стал для нее самым лучшим мужчиной в мире.

Папулечка таки оказался прав: они его нашли.

Вот такая счастливая конфигурация сложилась у бывшей старой девы Фирушки без горячо любимого папулечки Лазаря.

Он таки оказался прав.

Гретта, розовая Маха

«Любовь, любовь, любовь, ля-ля» — звонко заливается, безбожно перевирая мелодию, женский визгливый голосок.

Опять про любовь. На сей раз Гретта, первая и третья жена деда Шмуля. О, и она туда же — любовь, любовь. Впрочем, это как раз ее песня. Про нее такое рассказывают! Даже если половина этих легенд — обыкновенные байки из одесского фольклора, то другой половины на большой многотомный роман хватило бы, любители любовных приключений захлебнулись бы от восторга.

Нет, вы не глядите на то, что Шмуль, ее первый и третий муж, в кальсонах разгуливает, бесстыдно и нагло, и никаких чувств, кроме брезгливости и презрения ни у кого не вызывает, даже у слабоумного Лазаря, который живет в бывшей привратницкой и достался семейству Погориллеров от старых хозяев квартиры. И тем — таким же путем, кто, когда и почему его в этой каморке бросил, давно запамятовали. Живет себе и живет. Кормят наперебой, не скупятся, поочередно уборку производят беглую, как в собачьей конуре, и проветривают, чтобы вонь по всей квартире не расползалась. А так — его не замечают и в учет не берут ни при каких обстоятельствах.

Только Шмуль, изображая из себя то ли управдома, то ли ответственного квартиросъемщика, в общем, лицо, обличенное властью, является время от времени на пороге привратницкой и разглядывает Лазаря в упор с такой суровостью во взгляде, будто уже вынес ему смертный приговор и сам готов привести его в исполнение.

А слабоумный Лазарь, который всем и всегда добродушно улыбается, пуская как младенец слюни изо рта и не понятно, что при этом имея на уме, как увидит Шмуля в линялых кальсонах с желтым пятном спереди на одном отвислом месте, отворачивается лицом к стене и стоит так истуканом, пока Шмуль не удалится восвояси, громко, со значением хлопнув дверью.

Нет, вы не глядите, что старый Шмуль так безобразно выглядит. Все хором утверждают, что в молодости он был неотразим, если иметь в виду как раз содержимое кальсон, которые он и тогда носил зимой и летом — высшим шиком казалась ему эта деталь туалета. И сохли по нему женщины и девицы, все хором утверждают — сохли. А Гретта — о! стонет и закатывает глаза, будто в обморок падает, о! и облизывает губы ловким движением язычка, не утратила навык — о! это надо было видеть! А в руки возьмешь — таки маешь вещь, о!

— Тьфу, шлюха бесстыжая! — это у моей зловредной бабушки Доры, заслуженной моралистки, от Греттиных развратных речей такое непристойное слово с языка сорвалось.

— Скумбрия вяленая! — летит ей в спину. — Это я шлюха? А Цилька твоя, подружка-вертихвостка?! А Маруша ваша драгоценная?! А Голда с Израилем какие визги устраивают каждую ночь и по утрам в шабес? Это для тебя, скумбрия вяленая: что хер в кальсонах, что хрен на Привозе — не отличишь ни глазами, ни на ощупь. Ты живой-то его ни разу и не видела небось, а? Глаза от смущения закрывала, девственница ты наша непорочная!