Жизнь без конца и начала
Шрифт:
Кошмар какой! Голда уже трет Доре виски нашатырным спиртом и ваткой в нос тычет, а другой рукой машет на Гретту — пошла, пошла вон со своими штучками, уймись. Кому это теперь интересно!
А раньше?
Я здесь лицо новое, лично мне все интересно.
Что раньше-то было?
Конечно, Гретта была главным возмутителем спокойствия в благопристойной семейной обители — это ясно даже и мне. Хотя я Гретту никогда не видела и мало что слышала о ней — это порочное пятно на светлом панно истории семьи Погориллеров всегда стремились затушевать, забелить, а то и вовсе сделать вид, что никакого пятна и не было. Причину я узнала позже.
А сначала все же само пятно увидела —
Гретта лежит на тахте в своем розовом будуаре, изначально — кладовке, два на три метра площадью, с полками-антресолями для всякого хлама ненужного вверху под потолком. Но потолок высокий — четыре с половиной метра, что там, на верхотуре — снизу не видно.
А внизу — розовый шелк на стенах, на тахте, подушках, абажуре, розовый атласный пеньюар и розовые атласные туфельки на розовом пушистом коврике в полметра шириной. И Гретта — как обнаженная Маха, ее розовое атласное тело светится и потрясает совершенством и откровенным бесстыдством. Хочется смотреть, не отрывая глаз, ощупывая каждую выпуклость, впадинку… и одновременно зажмуриться — от стыда. И провалиться сквозь землю от несовместимости желаний.
Дверь в коммунальный коридор приветливо распахнута настежь, Гретта лежит, обвевает себя веером, вроде никому не мешает.
Мальчики ходят туда-сюда без всякой надобности, шеи свернули — не в силах это зрелище пропустить. Им такое ни в каком кино не покажут. Шмуль постоянно околачивается неподалеку — остановится на пороге будуара как бы ненароком, стоит, потеет, руки потирает и старые непотребные анекдоты расказывает, не на приличных дам рассчитанные, а на портовых биндюжников и блатарей. Гретта полна королевского достоинства, молчит, не реагирует, веером лениво помахивает и глядит прямо в глаза ему, долго глядит, пока он, поперхнувшись собственным натужным смехом, не уходит, плотно прикрывая дверь в будуар.
— Шмулик, Шмулик! Шмуличек!! — орет призывно Гретта, и тот мчится назад на всех парах, в полной боевой готовности с приспущенными кальсонами. — Шмулик, последи, рыбонька, чтобы дверь в мою спальню была всегда открыта. Душно очень. И не смотри на меня так, детонька, я сейчас этого не хочу.
— Не хочешь?! — взвизгивает из-за спины бедного Шмулика моя зловредная бабушка Дора. — А голая разлеглась средь бела дня для чего?
— Мальчики мимо ходят. Срам! Разврат! — вторит Доре Голда, придерживая обеими руками на животе полы халата, руки дрожат от возмущения, и золотой дракон возбужденно вздрагивает.
Услышав про мальчиков, Гретта оживляется:
— Мальчики, Голдочка, люба моя, чтоб ты знала, должны получить первый урок от матери, из материнских рук. А я им, между прочим, как мать.
— Как мать?! — в один голос всхлипнули Голда и Дора.
— Ты, ты… ты им даже не бабушка, — задыхается от возмущения бедная Голда. — Ты им вообще никто. Но что ты называешь руками?.. Вот это???
Голда судорожно разевает рот, как выброшенная на берег селедка, хлопает ресницами и тычет пальцем в голую Гретту, бедра которой раздвинуты, и только веер, которым она интенсивно размахивает, заводясь от этой перепалки, мешает разглядеть все подробности каждому, кто толпится возле будуара-кладовки, привлеченный не столько криками, сколько как раз возможностью под шумок еще немного полюбоваться розовым и атласным Греттиным телом.
Прекращала весь этот бедлам сама же Гретта диким
Даже слабоумный Лазарь принимал эти звуки как сигнал, тут же приступал к сеансу онанизма и прекращал его, как только Гретта и Шмулик замолкали.
А остальные — на время теряли покой и сон, ссоры волной прокатывались по квартире, захлестывая все уголки, раздражение носило характер эпидемии.
Содом и Гоморра!
В благопристойном нашем семействе такие страсти кипели, что через десятилетия дым стоит коромыслом, и я, задыхаясь в этом чаду, протираю глаза — не обозналась ли? Не перепутала ли адрес?
Нет, ничего не перепутала. Так было. Из песни слова не выкинешь.
Никакого слова не выкинешь. А Гретта в этой песне не только розовой Махой была. Не только.
Кстати, слово «Маха» я впервые услышала от Додика, младшего Голдиного сына-стиляги. Как-то, однажды вспомнив Гретту, он восхищенно прошептал: «О, это была настоящая Маха!» Мне было пять лет, слово врезалось в память, но спросить постеснялась даже у мамы — почему-то было стыдно. Додик много такого говорил, отчего у всех уши вяли. И я решила тогда, что Маха, наверное, очень дурное слово, иначе бы я его еще от кого-нибудь услышала.
Позже неожиданно выплыло другое странное словосочетание: «Гретта-гетто». И тоже сразу запомнилось. Потом уж все поняла по-настоящему. И почему почти не видно темного позорного пятна там, где на большом семейном портрете Погориллеров проступает изображение Махи-Гретты, — тоже поняла намного позже. Искупила она все свои грехи, кровью искупила. Настоящей кровью.
Брожу в потемках, а все-таки вижу. Война. Квартира опустела. Дедушка Вольф успел умереть от рака — спас его Бог от страшной участи многих. Голдин Израиль, два сына и зять моей зловредной бабушки Доры были на фронте. Изя, муж Фриды, — тоже, сначала письма приходили часто, заботливые, нежные, потом писем не стало, через год пришло извещение — пропал без вести, и еще через несколько дней — похоронка на сына Рафика, а Фрида их до самой смерти ждала. Даже Шмуль попал в ополчение. Все остальные домочадцы успели эвакуироваться, с последним пассажирским транспортом покинули Одессу.
По огромной опустевшей квартире скитались двое: неприкаянная Гретта и тенью за ней неотступно — слабоумный Лазарь. У Гретты были две причины не покидать квартиру. Первая — Шмуль из ополчения в любую минуту мог вернуться домой, мало ли там что, она должна его встретить. Как бы ни складывались их отношения, а муж и жена — одна сатана, это она знала твердо. Не знала только, что Шмуль уже никогда не вернется, погиб в первый же день, еще даже на рытье окопов не выходили, сидел себе у каменоломни, подремывал, там его шальным снарядом и накрыло — ничего не осталось, будто никогда не было деда Шмуля, Шмулика, непутевого отца Голдиного Израиля.
Вторая причина, может, была для Гретты поважнее первой, только это она в себе таила — Зара, родная сестра, муж которой украинец Михась, вызвав всеобщее негодование, пошел при немцах в полицаи. Зара рвала на себе волосы и сутки напролет выла волчицей от горя и стыда, пока Михась не ударил ее наотмашь кулаком по лицу, а после, стоя на коленях, ноги целовал, языком слизывал кровь с ее губ и шептал — дурочка, родная, единственная моя, евреев же убивать станут, кто вас спасет, как не я. Золотой был парень Михась, самой высшей пробы.