Жизнь Джейн Остин
Шрифт:
Эмма живет внутри стабильного круга, Энн перемещается из одного общества в другое. Остин находит в этом дополнительные повествовательные возможности: обособленность Энн и то, как история раскрывается через ее восприятие, придают действию особую эмоциональную силу, словно делая читателей доверенными лицами героини. Ее способность глубоко чувствовать, ее восторги, страдания и надежды становятся нашими; ей не с кем делить их, кроме нас. Последние две главы, подвергшиеся переделке, написаны с таким драматическим мастерством, что даже после неоднократных прочтений остаются почти невыносимо напряженными и волнующими. Герои, лишенные возможности поговорить друг с другом, общаются иными способами. Уэнтуорт роняет перо и притворяется, что пишет другое письмо, хотя на самом деле пишет к Энн. А она, разговаривая с Харвилом, обращает каждое свое слово к Уэнтуорту. Она не просто говорит от сердца, но поднимается до настоящего красноречия и остроумия, защищая свой пол: «У мужчин куда более средств отстаивать свои взгляды. Образованность их куда выше нашей; перо издавна в их руках. Не будем же в книгах искать подтверждений своей правоты». Как и Марианна, укоряющая сэра Джона, она говорит здесь
Болезнь не отпускала ее. Единственное письмо за три последних месяца 1816 года обращено к племяннику Джеймсу Эдварду — Джейн поздравляет его с окончанием колледжа в Уинчестере перед поступлением в Оксфорд, а также ободряет в попытках писать роман. Все три чада Джеймса Остина пробовали свои силы в сочинительстве. Прежде тетушка уделяла пристальное внимание пробам Анны. В письмах она также с бесконечным терпением и добротой обсуждала с Каролиной ее рассказы. Теперь она обратила к племяннику свое знаменитое высказывание о пластинках слоновой кости («Не более двух дюймов в ширину, на которых я пишу такой тонкой кистью…»), противопоставляя свою работу его «решительным, живым, мужественным наброскам». Это великодушная шутка и такой хороший образ, что его сложно забыть. Вполне подходящий способ сравнить себя, скажем, с Вальтером Скоттом она использует для ободрения умного молодого племянника. Письмо это и вообще переполнено шутками: в нем достается и дядюшке Генри, чьи «великолепные проповеди» так и просятся в роман, и чотонскому викарию мистеру Папиллону. Похоже, пишет Джейн, он наконец созрел сделать ей столь долгожданное предложение (желательность ее брака с мистером Папиллоном давно стала предметом нескончаемых острот в семействе, и она принимала их с удивительным добродушием и терпением). Смеясь и дурачась, она скрывает свое состояние, настаивает, что чувствует себя «очень хорошо», хотя на самом деле ей не хватало сил, чтобы дойти до дома Анны, расположенного неподалеку.
Другие члены семьи Остин также вынуждены были оставаться в четырех стенах. Джеймс в начале года упал с лошади на охоте и оказался прикован к постели с очередным переломом. Чарльз страдал ревматизмом, а его маленькая Гарриет, которую лечили от головных болей ртутью и прочими ужасными средствами, была так плоха, что Джейн даже желала ей смерти: «Надеюсь, милосердное Небо вскоре заберет ее. Бедный отец совсем измучен страданиями за нее» [218] . Среди соседей тоже было неблагополучно: их общий доктор Лифорд сообщил, что опасно больна приемная дочь миссис Шут. Она поправилась, но до того Джейн успела представить, что миссис Шут, «должно быть, ощутит всю горесть потери как настоящая мать», и посочувствовать ей. Смерти детей были ужасны, но и их рождение не всегда приносило радость. Так, новость об очередной беременности Анны произвела на Джейн удручающее впечатление: «Анне не убежать от своей судьбы. Ее муж был у нас вчера и сообщил, что чувствует она себя неплохо, но не способна проделать такой путь… Бедная самка, она состарится к тридцати годам. Мне ее очень жаль. И миссис Клемент вновь в положении. Я подустала от такого количества детей».
218
Из письма Джейн к Фанни Найт от 13 марта 1817 г. К счастью, Гарриет перенесла это лечение и одолела свою болезнь. Она прожила еще пятьдесят лет.
Она продолжала делать решительные заявления по поводу своего улучшающегося самочувствия. В конце января 1817 года объявила, что «чувствует себя сильнее, чем полгода назад», — достаточно сильной, чтобы отправиться пешком в Олтон. Хотя вернуться обратно сама и не смогла. Джейн разъясняла Алитее, что проблема заключается в «желчи» и что теперь она знает, как правильно лечиться. В письме Фанни она называет свою болезнь ревматизмом и уверяет, что почти совсем исцелилась, «лишь иногда немного болит колено». Она доблестно предприняла поездку на ослике в надежде, что это ее взбодрит. В другом письме Джейн настаивает, что чувствует себя «вновь вполне сносно» (а «болезнь — опасная поблажка в мои лета»). Она собрала всю силу воли, чтобы сопротивляться недугу, не признавать его. Письма Джейн к Фанни кажутся такими веселыми, что, какую бы радость они ни доставляли в Кенте, сложно не задуматься, чего они стоили писательнице. Воспоминания Каролины показывают, как далеко, похоже, ее тетушка была готова зайти в отрицании болезни.
Тетя Джейн имела обыкновение прилечь после обеда, а бабушка часто занимала диван — иногда днем, иногда вечером, в разное время дня. У бабушки было вовсе не плохое здоровье для ее возраста, и она порой часами работала в саду, а потом, конечно, хотела отдохнуть. В гостиной стоял лишь один диван, и тетя Джейн устраивалась на трех стульях, которые составляла вместе. Кажется, у нее была подушка, но все равно это ложе не выглядело удобным — она называла его своим диванчиком и всегда ложилась только на него, даже если другой был не занят… Я часто спрашивала, как она может предпочитать стулья, и, вероятно, немало досаждала ей своими расспросами, ведь ей не хотелось называть настоящую причину. А дело было в том, что, если бы она хоть раз прилегла на диван, бабушка уступила бы ей это место и не стала бы больше занимать его, когда только ей захочется…
Вот описание хороших манер, доведенных до совершенства, и доказательство яростного желания не афишировать свою болезнь.
Теперь всю волю и остающуюся энергию она направила в самое важное русло — начала новый роман. «Сэндинтон» никогда не упоминается в ее письмах, но между январем и мартом она написала двенадцать глав этого удивительного произведения. Если для некоторых особая
219
Трафальгарское сражение произошло 21 октября 1805 г., а битва при Ватерлоо — 18 июня 1815 г. — Примеч. пер.
Мистер Паркер оставил свой старый фамильный дом ради Трафальгар-хауса, флагмана нового курорта, который готов начать борьбу за посетителей. Сэндинтон для Паркера является «второй семьей, столь же близкой его сердцу, но, очевидно, более занимавшей его ум. В разговоре он постоянно возвращался к этой теме. Сэндинтон… был… золотыми копями мистера Паркера, его лотереей, игрой на бирже, а также постоянным предметом для размышлений; его занятием, надеждой и будущностью». Впрочем, он доставляет мистеру Паркеру и немало тревог. Злободневность темы поражает: герои пренебрегают старыми ценностями, упор делается на нахрапистость, умение выдержать конкуренцию и показать свой товар лицом.
«Сэндинтон» — отрывок романа, который Кассандра называла «Братья», а все остальные члены семьи просто «последней работой» до того, как Чепмен опубликовал его под этим названием в 1925 году, — являет собой опыт сатирического повествования более широкого размаха, чем прежние произведения Остин. Здесь в монологах мистера Паркера разрабатывается прием, удачно использованный писательницей в образах мисс Бейтс и миссис Элтон в «Эмме». Вдохновленный видом новшеств в сэндинтонских обувных лавках, Паркер кричит: «Прогресс, настоящий прогресс!.. Мэри, дорогая, посмотри-ка на витрины Уильяма Хили. Синие туфли, нанковые ботинки! Кто бы мог ожидать этого от башмачника в старом Сэндинтоне! Витрину обновили совсем недавно. Когда мы проезжали здесь месяц назад, никаких синих туфель в помине не было. Чудесно! Что ж, в свое время и я приложил кое к чему здесь руку». Словно бы дух Диккенса парит здесь над Джейн Остин.
Стиль ее повествования обещает нечто совершенно новое. Героиня, прогуливаясь по округе туманным утром, видит через ограду парка «что-то белое, похожее на платье женщины. Она тут же вспомнила о мисс Бриртон и, подойдя к ограде, в самом деле очень явственно, несмотря на туман, увидела мисс Бриртон, сидевшую неподалеку… вид у мисс Бриртон был очень спокойный, а рядом с ней сидел сэр Эдвард Денем. Они сидели так близко друг к другу и были так поглощены приятной беседой, что Шарлотта мгновенно почувствовала, что ей остается только молча отступить назад». Здесь почти кинематографической сменой планов, внутри которых она словно бы наводит фокус, Остин определенно опередила время и саму себя. Сэр Эдвард Денем — молодой баронет, который начитался Ричардсона и почувствовал, «что создан быть опасным человеком», — именно это он и тщится изобразить в тумане парка. Среди прочих персонажей — «крепкий и широкоплечий» malade imaginaire [220] , предпочитающий какао и тосты физическим упражнениям на свежем воздухе, и сестра мистера Паркера Диана, воплощение «деловитости на грани безумия», которая без передышки болтает и сует нос в чужие дела. Отрывок романа прерывается прежде, чем читатель успевает понять, в каком направлении развивается действие. С определенностью можно сказать лишь, что «Сэндинтон» обещает увлекательное путешествие под предводительством автора, одаренного наблюдательностью и свободным, богатым воображением…
220
Мнимый больной (фр.).
Это путешествие не было предпринято, вместо него состоялось куда более мрачное. 18 марта Джейн приостановила работу, поскольку у нее начался «жар и приступ разлития желчи». Она чувствовала себя так скверно, что могла «писать что-либо лишь по крайней необходимости». Вместе с матерью и Кэсс она только что нехотя облачилась в «старый поношенный траур» по дальнему родственнику (ох и ненавидели же они, должно быть, эти черные облачения), а 28 марта умер еще и дядюшка Джеймс Ли-Перро. В свои восемьдесят два он почил тихо и мирно. Особенно скорбела миссис Остин. Скорбела — и надеялась на перемены в участи ее семейства после оглашения завещания брата. Джейн уверила Кассандру, что чувствует себя получше, и настояла, чтобы та поехала в Беркшир помогать тетушке Ли-Перро. С ней вместе на эти важные похороны (кто-то может заметить: более важные, чем некоторые из семейных свадеб) отправились Джеймс с супругой и Фрэнсис. Однако, когда зачитали завещание, выяснилось, что покойный оставил все своей вдове и что лишь после ее кончины каждый из племянников мог рассчитывать на наследство по одной тысяче фунтов. Это ошеломило не только присутствующих, но и миссис Остин, которая осталась с младшей дочерью в Чотоне. Джейн перенесла рецидив, как она это назвала, объясняя свое самочувствие шоком от беркширских известий. Для нас, впрочем, очевидно, что болезнь понемногу прогрессировала. Как бы то ни было, в начале апреля ей пришлось просить сестру вернуться. Когда Анна и Каролина пришли навестить ее