Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
"Все уходят, - думалось ему с лёгкой, как туман, обидой, вдруг коснувшейся сердца.
– Чуть кто получше - то умрёт, то убежит, как Созонт и Марков, а то прогонят, как дьячка..."
Пришёл Шакир и, сняв шапку, стал просить денег.
– Ты шапку-то надень!
– сердито и сконфуженно сказал Матвей.
– Чего это ты?
Татарин слабо усмехнулся.
– Не снай. Мешать боялся моя - думаит ты...
– Нет, уж ты не бойся!
– негромко и дружески сказал юноша.
– Я сам всего боюсь тут...
–
– бодро тряхнул головою татарин.
– Не нада скушна думать всё хоруша будит! Весна пришёл... Давай делам говорить: могил копать нада, старик землям хоронить нада...
...В день похорон Пушкарёва шёл дождь, и народа собралось немного, даже нищие поленились - не все пришли.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание:
– Нехристь, а тоже провожает...
– - На кладбище-то, чай, не пустят его...
Матвей и сам не знал, можно ли татарину войти на кладбище, он смотрел на Шакира, обильно поливаемого тёплым, весенним дождём, и думал:
"Трудно придётся ему..."
А дождь усиливался, оживлённее застучал по крышам, зашелестел ветвями деревьев, по дороге ещё веселее побежали ручьи, громче захлюпала грязь под ногами рабочих, быстро шагавших, неся лёгкий, длинный гроб. Горожане растаяли в дожде, около солдата остались только нищие да свои.
Положили храброго солдата Степана Пушкарёва в одной ограде с Палагой. Мокрый угреватый Никольский поп наскоро пропел вечную память, дьячок погремел погасшим кадилом, и оба, подобрав полы, спешно убежали в караулку сторожа. Михайло, Иван и Яким, торопливо опустив гроб в яму, начали сбрасывать на него мокрую землю, они сталкивали её ногами и лопатами, крышка гроба звучала глухо, как отсыревший барабан. Вместе с землёю в могилу падали светлые, крупные капли с тонких веток берёзы, с широких лап празднично нарядной, чисто омытой сосны.
Кожемякин плакал, ткнувшись головой в дубовый Палагин крест.
– Ну, айда домой, Матвей Савельич!
– глухо сказал Михайло.
– Что уж?!
Сквозь слёзы и серую сеть дождя Матвей видел татарина, он стоял у ограды лицом на восток, его шапка лежала у ног, на траве, дождь разбил её в тёмный, бесформенный ком.
– Погодим, - сказал Кожемякин, кивнув на Шакира.
Все поглядели туда, на серую согнутую спину и круглую голову, осеянную дождём.
– Н-да!
– промолвил Михайло.
– Вот и не нашей веры, а - чувствует...
Иван задумчиво сказал:
– Хорош человек был солдат. Строг, а хорош!
Помолчали, поёжились,
– Теперь кто приказчиком будет?
Матвей не ответил. Тогда Иван, тяжело вздохнув, безразличным голосом молвил:
– Нам - всё едино, хоша бы кто...
И все поочередно высказались, не глядя на хозяина и друг на друга:
– Дело знал бы...
– Нам - хоть татарин, хоть чуваш-мордвин...
– Наше дело - работай...
Кожемякин, чувствуя за притворным равнодушием слов неумело скрытые надежды и назревающую обиду, думал:
"Трудно будет Шакиру, - труднее, пожалуй, чем мне..."
Домой он шёл рядом с татарином, а рабочие шагали сзади. Порою кто-нибудь громко фыркал, сдувая капли дождя с бороды и усов...
С этого дня Кожемякин зажил так, как будто поехал на розвальнях по зимней, гладко укатанной дороге. Далёкий, однообразный путь бесцелен и наводит равнодушную дремоту, убаюкивая мысли, усыпляя редкие, мимолётные тревоги. Иногда встряхнёт на ухабе, подкинет на раскате, - вздрогнет человек, лениво поднимет голову и, сонно осмотрев привычный путь, давно знакомые места, снова надолго задремлет.
В душе, как в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри души.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
С неделю сеял мелкий спорый дождь, шуршал по крыше, сёк деревья, вздыхал и плакал, переставал на час-два и - снова сыпался мелкой пылью.
Город взмок, распух и словно таял, всюду лениво текли ручьи, захлебнувшаяся земля не могла более поглощать влагу и, вся в заплатах луж, в серых нарывах пузырей, стала подобна грязному телу старухи нищей.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою - час и два - в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, - старухи называли его "солнышком покойничков".
Матвей Кожемякин сидел у окна, скучно глядя, как в саду дождь сбивает с деревьев последние листья; падая, они судорожно прыгают на холодной чешуе ручья.
Вошёл Шакир и сказал, оскалив зубы:
– Барыня с мальчикой кухням сыдит, мокрый оба вся.
– Кто такая?
– удивлённо спросил Матвей.
– Не знай. Три день квартирам искал - нет его!
– Где тут квартиры!
Шакир передвинул тюбетейку со лба на затылок, потрогал пальцем концы усов и предложил:
– Давай ей чердак, пустой он, куда его? Мальчика бульно весёлый!