Жизнь Матвея Кожемякина

Горький Максим

Наталья внесла самовар.

– Поди, - приказал он негромко, - скажи ей - хозяин, мол, просит, вежливо, гляди, скажи! Просит, мол, сойдите... пожалуйста! Да. Будто ничего не знаешь, ласковенько так! Нам обижать людей не к чему...

Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены,

между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей - неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря:

– Здравствуйте, сударыня! Пожалуйста, вот - чайку не угодно ли, - не сочтите за обиду, - чашечку!

– Благодарю вас...

Теперь голос её звучал теплее и мягче, чем тогда, на дворе. Он взглянул на неё, - и лицо у неё было другое, нет складки между бровей, тёмные глаза улыбаются.

"Вот она, баба, - мельком подумал он, - разбери, какая она!" - и, смущённо покашливая, спросил её имя.

– Евгения Петровна Мансурова, - раздельно выговорила постоялка и вдруг сама, первая, сказала, улыбаясь:

– Паспорта у меня нет, но - вы не беспокойтесь, я - под надзором полиции, и начальство уже знает, что я живу в вашем доме.

Эти ясно сказанные слова ошеломили Кожемякина, он даже вспотел и не сразу, растерянно молвил:

– Ничего-с...

В голове у него прыгали и стучали в виски пугливые мысли:

"Будет у меня жить - приказано ей, что ли, от начальства? Может, на зло мне, али на смех? А будочник как же?"

Она ещё говорила о чём-то, но слова её звучали незнакомо, и вся она с каждой минутой становилась непонятнее, смущая одичавшего человека свободою своих движений и беззаботностью, с которой относилась к полиции.

– Тепло как у вас!
– слышал он и, чтобы не ошибиться в смысле её слов, повторял их про себя.

– Я люблю, чтобы тепло было...

– А чем это так славно пахнет?

– Мёдом-с, - липовый мёд, соты!
– тыкая пальцем в стол, говорил Кожемякин, упорно рассматривая самовар, окутанный паром. И неожиданно для себя предложил: - Вы бы медку-то взяли, - для сына?

– Спасибо!
– сказала женщина, как-то особенно звонко.
– К нему пришёл этот ваш татарин, - славный он у вас, должно быть?

Это было понятно ему.

– Четырнадцать лет живёт, - облегчённо вздохнув, сообщил он.
– Очень честный! Татары очень честные, - будто и не наёмный, а - свой...

Шаль спустилась с круглых плеч женщины, и стало видно, что гладкие волосы её заплетены в толстую косу, и в конец косы вплетена чёрная лента.

"Не девица, а - с косой?" - мимолётно подумал он, наливая чай.

Улыбка женщины была какая-то медленная и скользящая: вспыхнув в глубине глаз, она красиво расширяла их; вздрагивали, выпрямляясь, сведённые морщиною брови, потом из-под чуть приподнятой губы весело блестели мелкие белые зубы, всё лицо ласково светлело, на щеках появлялись

славные ямки, и тогда эта женщина напоминала Матвею когда-то знакомый, но стёртый временем образ.

"На Палагу не похожа, - думал он, - а на кого-то похожа?"

Но вот улыбка соскользнула с лица, снова морщина свела брови, губы плотно сжались, и перед ним сидит чужой, строгий человек, вызывая смутную тревогу.

"Чего бы ей сказать?
– соображал Кожемякин, двигая по столу тарелку с лепёшками и пряниками.
– Улыбнулась бы ещё..."

И предлагал глухим голосом:

– Вот - откушайте, - домашнего печенья...

– Спасибо!
– ласково кивнув головой, молвила она, взяв лепёшку. Кисти рук у неё были узенькие, лодочкой, и когда она брала что-нибудь, тонкие пальцы обнимали вещь дружно, ласково и крепко.

– Итак, - снова заговорила она, - вас всё это не касается, бежать я не собираюсь...

"Это о чём же она?
– бесцеремонно уставив на неё глаза, догадывался Матвей.
– Вот опять улыбается..."

– Бежать - зачем?
– сказал он, словно упрашивая.
– Бежать тут некуда болота, леса всё. У нас - хорошо. Весной, конечно, хорошо-то. Летом тоже. Мальчику вашему понравится. Рыба в речке есть. Птиц ловить будет. Грибов числа нет! На телегах ездят по грибы-то...

– А гимназии у вас нет ведь?

– Это - училище?

– Да.

– Училище - есть.

– Сколько классов?

– Три... кажись.

– Это не гимназия

Матвей вздохнул, - стало немного досадно, что в Окурове нет гимназии.

– Глухо у вас!
– молвила женщина, тоже вздыхая, и начала рассказывать, как она, остановясь на постоялом дворе, четыре дня ходила по городу в поисках квартиры и не могла найти ни одной. Везде её встречали обидно грубо и подозрительно, расспрашивали, кто она, откуда, зачем приехала, что хочет делать, где муж?

– Так странно, точно я не русская или попала в чужую страну, говорю непонятным языком и все меня боятся!

Это было знакомо ему, сближало с нею, будило сочувствие.

– А где у вас супруг-то?

Окинув его внимательным взглядом, она кратко ответила:

– Умер.

И ему показалось, что это слово, всегда печальное, сегодня лишено своего тяжёлого смысла.

– Простудился и - умер!
– внятно повторила она.
– Там очень холодно, в Сибири...

– Он там должность имел?

Приподняв плечи, женщина просто сказала:

– Да нет же! Я вам говорю, - мы сосланы были, понимаете? В ссылке...

И прибавила ещё какое-то, никогда не слыханное слово. Матвей сел на стуле плотнее.

– За что же-с?

Кусая губы, она накинула на плечи шаль, оглянула комнату и тоже спросила строго и веско:

– Вы знаете, - что такое политика? Политическое преступление?

– Н-нет, - сказал Кожемякин, съёжившись и опуская глаза под её взглядом, тяжёлым, точно отталкивавшим его.