Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Стой, мерзавец! Ты - кто? Городовой! Я тебе покажу, крамольник! Возьми его, Захар! Ты кто, старик, а? Б-базунов? Ага!
Кожемякин с Шакиром отошли шагов на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей; на улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.
Но сегодня, сейчас вот, всё это вновь возвратилось, памятное и сжатое, встало перед глазами сохранно, как написанное пылающими красками на стене церкви, грозило и наполняло страхом, внушая противоречивые мысли:
"Пусть
Вошла Наталья, весело спрашивая:
– Убирать самовар-от?
– Пошли Шакира скорее!..
И Шакир пришёл весёлый.
– Чего скалишь зубы-то? Сядь-ко...
Татарин сел, потряхивая головою и улыбаясь.
– Знаешь, - тихо заговорил Кожемякин, - за что она в Сибири-то была? Помнишь - царя убили? Она из этих людей...
Шакир отрицательно потряс головой.
– Нет, она четыр годы раньше Сибирям ехал...
И, не ожидая возражений хозяина, оживлённо продолжал:
– Борка всё знайт, ух какой мальчика! Хороший людя, - ух!
– Чем?
– спросил Матвей, и не веря и радуясь.
– Ух, - всё, - очен!
– Да ты не ухай, - ты толком скажи!
Татарин махнул рукой и засмеялся, восклицая:
– Айда везде! Ему все людя хороша - ты, я - ему всё равной! Весёлый! Я говорю: барына, она говорит: нет барына, Евгень Петровна я! Я говорю Евгень всегда барына будит, а она говорит: а Наталья когда будит барына? Все барыны, вот как она! Смеял я, и Борка тоже, и она, - заплакал потом, вот как смешной!
– Смеётся она?
– сомневаясь, осведомился Матвей.
– Сколки хошь! Голова дёрнул вверх, катай - айда!
Он шумно схлёбывал чай, обжигался, перехватывал блюдце с руки на руку, фыркал и всё говорил. Его оживление и ласковый блеск радостно удивлённых глаз спугнули страх Матвея.
– Что ж она говорила?
– допытывался он.
– Всё! Ух, такой простой...
– Ну, бог с ней!--решил Кожемякин, облегчённо вздыхая.
– Ты однако не говори, что она из этих!
– Зачем буду говорить? Кто мне верит?
– Дурному всяк поверит! Народ у нас злой, всё может быть. А кто она это дело не наше. Нам - одно: живи незаметно, как мы живём, вот вся задача!
Он долго внушал Шакиру нечто неясное и для самого себя; татарин сидел весь потный и хлопал веками, сгоняя сон с глаз своих. А в кухне, за ужином, о постоялке неустанно говорила Наталья, тоже довольная и заинтересованная ею и мальчиком.
– Такая умильная, такая ли уж великатная, ну - настоящая госпожа!
Матвей, всё более успокаиваясь, заметил:
– Эк вы, братцы, наголодались по человеке-то! Ничего не видя, а уж и то и сё! Однако ты, Наталья, не больно распускай язык на базаре-то и везде, - тут всё-таки полиция причастна...
И замолчали, вопросительно поглядывая друг на друга.
Дробно
"Да и охоты нет отстраняться-то, - покорно подумал он.
– Пускай будет что будет, - али не всё равно?"
И вспомнил, что Шакир в первый год жизни в доме у него умел смеяться легко и весело, как ребёнок, а потом - разучился: смех его стал звучать подавленно и неприятно, точно вой. А вот теперь - татарин снова смеётся, как прежде.
"Детей он любит, - когда они свиным ухом не дразнятся и камнями не лукают..."
Ночью, лёжа в постели, он слышал над головой мягкий шорох, тихие шаги, и это было приятно: раньше, бывало, на чердаке шуршали только мыши да ветер, влетая в разбитое слуховое окно, хлопал чем-то, чего-то искал. А зимою, тихими морозными ночами, когда в поле, глядя на город, завистливо и жалобно выли волки, чердак отзывался волчьему вою жутким сочувственным гудением, и под этот непонятный звук вспоминалось страшное: истекающая кровью Палага, разбитый параличом отец, Сазан, тихонько ушедший куда-то, серый мозг Ключарёва и серые его сны; вспоминалась Собачья Матка, юродивый Алёша, и настойчиво хотелось представить себе - каков был видом Пыр Растопыр?
Когда над городом пела и металась вьюга, забрасывая снегом дома до крыш, шаркая сухими мохнатыми крыльями по ставням и по стенам, - мерещился кто-то огромный, тихонький и мягкий: он покорно свернулся в шар отребьев и катится по земле из края в край, приминая на пути своём леса, заполняя овраги, давит и ломает города и села, загоняя мягкою тяжестью своею обломки в землю и в безобразное, безглавое тело своё. Незаметно, бесшумно исчезают под ним люди, растёт оно и катится, а позади него - только гладкая пустыня, и плывёт над нею скорбный стон:
– Помоги!
Первый месяц жизни постоялки прошёл незаметно быстро, полный новых маленьких забот: Шакир уговорил хозяина переложить на чердаке печь, перестлать рассохшийся пол, сделать ещё целую кучу маленьких поправок, хозяин морщился и жаловался:
– Тут на починку столько денег уйдёт, что и в два года она мне их не покроет, постоялка-то!
– Нисяво!
– весело утешал татарин.
– Наша говорит - "хороша людя дороже деньга!"
– Да я не столь о деньгах, а возня это - стучат, скрипят!
На время, пока чердак устраивали, постоялка с сыном переселилась вниз, в ту комнату, где умерла Палага; Кожемякин сам предложил ей это, но как только она очутилась на одном полу с ним, - почувствовал себя стеснённым этой близостью, чего-то испугался и поехал за пенькой.
Ездил и всё думал о ней одни и те же двуличные, вялые думы, отягощавшие голову, ничего не давая сердцу.
Ясно было только одно:
"Она тоже всем тут чужая, вроде как я..."
Эта грустная мысль была приятна и торопила домой.