Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Воротясь и увидав комнату Палаги пустой уже, Матвей вздохнул, жалея о чём-то.
Подходила зима. По утрам кочки грязи, голые сучья деревьев, железные крыши домов и церквей покрывались синеватым инеем; холодный ветер разогнал осенние туманы, воздух, ещё недавно влажный и мутный, стал беспокойно прозрачным. Открылись глубокие пустынные дали, почернели леса, стало видно, как на раздетых холмах вокруг города неприютно качаются тонкие серые былинки.
Уже отгуляли рекрута - в этом году не очень буйно: вырвали три фонаря на базарной
А в Балымерах племянник кулака Мокея Чапунова в петлю полез со страха перед солдатчиной, но это не помогло: вынули из петли и забрили.
Вечера становились неиссякаемо длинными. В прошлые годы Матвей проводил их в кухне, читая вслух пролог или минеи, в то время как Наталья что-нибудь шила, Шакир занимался делом Пушкаря, а кособокий безродный человек Маркуша, дворник, сидя на полу, строгал палочки и планки для птичьих клеток, которые делал ловко, щеголевато и прочно. Иногда играли в карты - в дураки и свои козыри, а то разговаривали о городских новостях или слушали рассказы Маркуши о разных поверьях, о мудрости колдуний и колдунов, поисках кладов, шутках домовых и всякой нечистой силы.
Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной, с бойкими, всё замечавшими глазами на круглом лице, он рано утром деловито сбегал с верха и здоровался, протягивая руку со сломанными ногтями.
– Я буду вам помогать, Наташа!
В коротенькой рыжей курточке, видимо, перешитой из мужского пиджака, в толстых штанах и валенках, обшитых кожей, в котиковой, всегда сдвинутой на затылок шапочке, он усаживался около Натальи чистить овощи и на расспросы её отвечал тоном зрелого, бывалого человека.
– Как же вы, миленький, ехали-то?
– Очень просто, - на лошадях!
– Чай, городов-то сколько видели?
Прищурив глаза, он перечислял:
– Екатеринбург, Пермь, Сарапуль, - лучше всех - Казань! Там цирк, и одна лошадь была - как тигр!
– Ой, господи!
– вздыхала Наталья.
– Полосатая, а ноги - длинные, и от неё ничего нельзя спрятать...
Подробно рассказав о лошади, подобной тигру, или ещё о каком-нибудь чуде, он стряхивал с колен облупки картофеля, оглядывался и говорил:
– Шакир, давайте чего-нибудь делать!
– Айда, завод глядим!
На пустыре Борю встречали широкими улыбками, любопытными взглядами.
– С добреньким утречком!
Взмахивая шапкой, Борис Акимович солидно отвечал:
– Здравствуйте, господа! Бог на помощь!
– Благодарим!
– отвечали господа, шлёпая лаптями по натоптанной земле.
– Маркуша! Давайте мне работу!
– На-ко, миляга, на!
– сиповато говорил Маркуша, скуластый, обросший рыжей шерстью, с узенькими невидными глазками. Его большой рот раздвигался до мохнатых, острых, как у зверя, ушей, сторожко прижавшихся
– Ты, Боря, остерегайся его!
– предупредили однажды Борю мужики.
– Он колдун, околдует тебя!
Человек семи лет от роду пренебрежительно ответил:
– Колдуны - это только в сказках, а на земле нет их!
В сыром воздухе, полном сладковатого запаха увядших трав, рассыпался хохот:
– Ах, мать честная, а?
– Маркух - слыхал?
– Нету, брат, тебя...
Полуслепой Иван гладил мальчика по спине, причитая:
– Ой ты, забава, - ой ты, малая божья косточка!
Маркуша тряс животом, а Шакир смотрел на всех тревожно, прищурив глаза.
Кожемякин, с удивлением следя за мальчиком, избегал бесед с ним: несколько попыток разговориться с Борей кончились неудачно, ответы и вопросы маленького постояльца были невразумительны и часто казались дерзкими.
– Нравится тебе у меня?
– спросил он однажды. Мальчик взмахнул ресницами, сдвинул шапку на затылок.
– Разве я у вас?
– А как? Дом-от чей? Мой! И двор и завод...
– А город?
– Город - царёв.
Боря подумал.
– Вы что делаете?
– Я? Верёвку, канат...
– Нет, - топнув ногой, повторил Боря, - что делаете вы?
– Я? Я - хозяин, слежу за всеми...
– Вас вовсе и не видно!
– А твой тятя что делал?
– Тятя - это кто?
– Отец, - али не знаешь?
– Отец называется - папа.
– Ну, папа! У нас папой ребятёнки белый хлеб зовут. Так он чем занимался, папа-то?
– Он?
Боря нахмурился, подумал.
– Книги читал. Потом - писал письма. Потом карты рисовал. Он сильно хворал, кашлял всё, даже и ночью. Потом - умер.
И, оглянув двор, накрытый серым небом, мальчик ушёл, а тридцатилетний человек, глядя вслед ему, думал:
"Врёт чего-то!"
В другой раз он осведомился:
– Как мамаша - здорова?
Боря, поклонясь, ответил:
– Благодарю вас, да, здорова.
"Ишь ты!" - приятно удивлённый вежливостью, воскликнул Матвей про себя.
– Не скучает она?
– Она - большая!
– вразумительно ответил мальчик.- Это только маленьким бывает скучно.
– Ну, - я вот тоже большой, а скучаю!
Тогда Борис посоветовал ему:
– А вы возьмите книжку и почитайте. Робинзона или "Родное слово", лучше Робинзона!
"Какое родное слово? О чём?" - соображал Матвей.
И каждый раз Боря оставлял в голове взрослого человека какие-то досадные занозы. Вызывая удивление бойкостью своих речей, мальчик будил почти неприязненное чувство отсутствием почтения к старшим, а дружба его с Шакиром задевала самолюбие Кожемякина. Иногда он озадачивал нелепыми вопросами, на которые ничего нельзя было ответить, - сдвинет брови, точно мать, и настойчиво допытывается: