Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Правды я не боюсь! — горделиво ответил Влас.
Глава четырнадцатая
В рабочей сутолоке и в спорах и размышлениях по поводу того, можно ли ему подавать в партию, Василий совсем позабыл о письме с угрозой неведомых врагов расправиться с ним. Позабыли об этом письме и остальные.
Но наступил день, когда о письме пришлось вспомнить.
Василий замешкался на поле, отбился от других коммунаров и решил возвращаться в деревню пешком. Полями итти было вольготно. Над молодыми зеленями плавал прогретый за
Вокруг было безлюдно. Умиротворенная тишина пала на землю и только порою прерывалась заглушенным свистом птицы и криком зайца где-то в тальниках. Василию нужно было пройти километра три. Извилистая дорога на полпути должна была выбежать на широкий тракт и там слиться с ним. А до сворота на тракт был впереди густой березник, разделявший некогда поля трех сельских обществ.
Когда в вечернем сумраке впереди затемнелась полоса леса, Василий прибавил шагу. Оборвав мурлыканье, он вгляделся в темнеющие невдалеке деревья и припомнил, что в детстве этот лесок был отрадой всех ребятишек. Там слагались и разрешались бесчисленные игры, там в ягодное и грибное время шлялся он до-поздна и возвращался домой с измазанными руками и лицом. Там, в этом лесу, осталась ребячья пора, беззаботная и хорошая. У первых берез Василий приостановился. Белые стволы сверкали четко в полумгле. Легкий трепет листьев в безветрии ясного вечера был как-то многозначущ и важен. Острые запахи текли Василию навстречу неудержимо и крепко. Василий вдохнул эти запахи полной грудью.
Из придвинувшихся к самой дороге густых зарослей неожиданно вынырнула черная тень. Василий тревожно остановился.
— Оглоблин? — окрикнул незнакомый голос. — Ага! влип! На-ко, получи!
Василий успел отпрыгнуть в сторону. Гулкий выстрел рванул тишину, грянул сразу же вслед за окриком незнакомца. Что-то ударило в плечо и отдалось там нестерпимой болью. Но, пренебрегая этой болью, не обращая на нее внимания, Василий пригнулся к земле и скачками побежал в чащу деревьев. Яростный голос кричал ему что-то вслед. Второй выстрел хлопнул безрезультатно. Березовая роща, с детства знакомая и милая, приняла Василия и укрыла.
Он уполз в укромный уголок, притаился, затих. Он слышал, как тот, враг холил по лесу, ломал ветки, ругался и искал его. Однажды он услыхал еще чей-то голос, как будто знакомый. Этот голос приглушенно спрашивал:
— Нашел?
Потом все затихло. Но Василий лежал, затаив дыханье, а своей засаде до самого рассвета. Не спал, боялся пошевелиться. Смог только, содрав рукав рубахи, перевязать наспех и неумело смоченную липкою кровью рану. Озяб и в ознобе стискивал челюсти, а зубы отстукивали неуемную, мучительную дрожь.
Когда стало ободневать, Василий немного выждал и, наконец, вылез из своего убежища.
Он пришел домой окровавленный, изнемогая и падая. Вера, встревоженная его отсутствием, выскочила ему навстречу, увидела обнаженную по локоть и окровавленную руку и голосисто закричала. Ее крик поднял других. Вокруг Василия быстро собралась толпа испуганных, озабоченных коммунаров. Его стали расспрашивать, охали, ругались, соболезновали.
И только немного погодя, отдохнув и придя в себя, Василий рассказал, что с ним случилось.
— Вот тебе и подметное письмо, — догадливо вскрикнул Артем. — Ой, и сволочи же, ребята! В конце-концов попортили-таки мужика!
Днем приехал фельдшер, обмыл рану, перевязал ее по-настоящему и сурово заявил:
— Требуется в больницу везти. Как бы зараженья не приключилось. — И Василия под плач и причитанья Веры увезли в участковую больницу.
Зайцев отстукивал пальцем по столу, сурово высчитывая, сколько промахов и ошибок допустили Степан Петрович, завхоз и другие партийцы:
— Значит, — шумел он, — недогляд у нас, мимо смотрим, а не в самый настоящий центр. Проглядели врагов под самым носом. Поджоги — одно. С мостом — второе. Теперь Оглоблина подстрелили. Куда так дальше пойдет? Куда?
Степан Петрович и другие сердито молчали. Было в крике Зайцева много справедливого, и нечего, по их мнению, теперь напоминать о том, что каждому понятно.
— Этак если зевать дальше, так кулак и контрреволюционер прямо живьем проглотит. Нет бдительности. Уши развесили. Об Оглоблине прямое предупреждение было, если бы проследить да посторожить, так и мужика сберегли бы, да и преступников, может быть, накрыли. Ведь за ним следили. Вот! А нам бы напротив них свою разведку.
— Оплошали... Да и недосужно...
— На все должно времени хватать, — сердито поучал Зайцев.
— Стало быть, нехватает, — хмуро возразил кто-то.
— Это как же? — вскипел Зайцев. — Как же это у большевика, у коммуниста может нехватать времени на неотложное? Такого и быть не должно. Это называется оппортунизм! Правый оппортунизм! За это из партии на двух щепках выкидывают...
— Что ж, выкидывай, коли права у тебя, товарищ Зайцев, имеются на это.
— Это который сказал? — быстро обернулся к говорившему секретарь. — Который?
— Да все я же...
— Протопопов! Бузишь! Замечаю я тебя, Протопопов, без дисциплины ты.
Протопопов, худой сорокалетний крестьянин, со впалыми щеками и маленькими серыми глазками, которые сейчас сверкали у него возбужденно и сердито, протолкался поближе к Зайцеву:
— Ты меня замечаешь, это верно. Да я и не прячусь. Я как понимаю, так и говорю. Малому обучен, значит, по единственному рассудку собственному рассуждение имею.
Тимофей Лундин, новоприбывший из района рабочий, которого временно пристроили почему-то в правлении, сверкнул весело зубами:
— Эх, товарищек, неправильно ты сердишься! Ведь тебе правильно сказано. Чего же ты кипишь? Выкидывают из партии за проступки и там всякие уклоны. А прежде всего, глядя по человеку, на путь настоящий стараются наставить. Вот вроде тебя... Конечно, оплошка это, как я погляжу, что товарища не смогли уберечь. Хотя попортили его и незначительно и оправится он, но все-таки неладно: живого работника из строю вывели на какое-то время.
Зайцев прислушался к словам Лундина, посмотрел на него, потом на Протопопова и ничего не сказал. Лундин сунул руку в карман и достал пачку папирос. Закуривая и щурясь от дыма, он уже без улыбки добавил: