Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
Привлеченный к обсуждению неожиданного открытия Степан Петрович чесал в затылке и только покрякивал.
— Да... Какая оказия! Ведь мужичонко-то тихий, незаметный Синюхин этот Петра. Третьего года Шелестиха его в зятевья взяла за Авдотью свою. Вроде в бедняках был, или чуть как бы середнячок маломощный. А туда же...
Больше всех недоумевал Василий. Он чувствовал, что Синюхин, которого он знал, как знают всех односельчан, не мог иметь против него злобы, не за что было. Он знал, что Петр Синюхин, тихий и молодой мужик, жил мирно и незаметно до коммуны
— Понимаю я так... — попытался он объяснить участие Петра в нападении. — Стрелял-то, конечно, не Синюхин, а чужой кто-то. Ну, а Синюхин оружье подтолкнул да указал, выследил.
— Это все едино, что сам стрелял, — поправил его Зайцев.
— Верно, — согласился Василий. — Все едино!
Утром с дальнего поля привезли Синюхина.
Затравленно сжавшись и не глядя людям в глаза, он тяжело дышал и от всего отпирался. Но он выдал себя, попробовав отказаться и от своего ружья.
— Как же ты не признаешь его своим? — со злой усмешкой спросил его Зайцев. — Как же это ты так дурака валяешь, если из твоего дома оно взято, собственными руками своими старуха Шелестиха, теща твоя, нам его сдала? Глупое твое мнение, если ты воображаешь, что обмануть нас можешь! Ты лучше не запирайся. Все равно дело твое битое! Все равно!
Синюхин замолчал.
Его вместе с ружьем и патронами увезли в район.
У Фильки жарким полымем радости залило щеки и уши, когда Василий привел его в правление и, поставив перед Зайцевым и правленцами, сказал:
— Вот самый главный следователь. От его находки да уловки дело на раскрытие пошло.
— Молодец! — похвалил Зайцев. Лундин сверкнул ослепительной улыбкой и весело подмигнул Фильке:
— Комсомолец?
— Нет еще... — смутился Филька.
— Валяй, зачисляйся! Человек ты сознательный и полезный! Нечего тебе неорганизованным ходить!
Глава пятнадцатая
В столовой коммуны было шумно.
Ужинать сели поздно, и когда стряпухи разложили перед каждым по два ломтика хлеба и предупредили, что добавки не будет, сначала установилась нехорошая, угрюмая тишина, а затем и взорвалось.
— Пошто так мало хлеба?
— На пайку посадили! Самый бой работы, а тут на голодное брюхо!.. Этто што же такое?!
Хозяйка столовой вышла из-за перегородки и стала объяснять:
— От правленья такой приказ. Нехватит хлеба-то до нового. Ну снизили порцию. Я в этом не виноватая!
— Нам все равно, кто приказал! У нас брюхо не спросит — правленье, ты ли!
— Пошто народ морите?
Послали за Андреем Васильевичем.
— Вы чего, ребята, шумите? — прикинулся завхоз ничего не понимающим.
— Ты, завхоз! Мы тебя за этим ставили, чтоб ты нас голодом морил?
— Работаем, работаем, а тут на кусочки посадили!
Ужинавшие побросали ложки и повернулись угрожающе к завхозу. Андрей Васильевич немного струсил.
— Ребята, — просительно заговорил
— Економия! А ты на своей шее економию эту самую соблюдай! На своей!
— Чужим брюхом не командуй!.. Работать работаем, значит и харч должон быть настоящий!
— Вы на себя работаете! Сами хозяева! — врезался в беспорядочный говор Андрей Васильевич.
— Это только так говорится! — крикнул кто-то. Но не успели другие голоса подхватить этот крик, как стоявший в дверях столовой Лундин быстро прошел к столам и поднял вверх руку:
— Стойте, товарищи! Неладный разговор, вижу я, тут промежду вас идет! Совсем неладный!
Лундина в коммуне знали еще плохо. К нему, как ко всякому свежему человеку, попадавшему в деревню, приглядывались настороженно и выжидающе. Поэтому его появление и его возглас произвели некоторое действие. За столами затихло.
— Самый неладный разговор! — продолжал Лундин, оглядывая ужинающих. — В коммуне все хозяева! Значит, если что неладно, так всем сообща и поправлять надо! А на чужого дядю пенять да себя казанскими сиротами выказывать — это забава глупая! Да, попросту, по-рабочему говорю: глупая!..
За столами вспыхнуло недовольство, вот-вот разразится с новой силой крик. Но Лундин не дал этому крику разгореться и продолжал:
— Я, товарищи, правду режу, не стесняясь. По-большевистски! А если у меня что неправильно, так и вы кройте меня без пощады. Только покудова меня не за что крыть, а у вас вот оплошка вышла... Жалуетесь, что мало хлеба? А откуда его взять? Когда коммуна собиралась, когда всё в общее стали слаживать, мало ли кто из коммунаров на сторону запасы разбазаривал? Вошло в думку у некоторых, что раз, дескать, коммуна, то там дадут, и гуляй покудова душа?! Не верно я говорю? Не правильно?
Легкое ворчание прокатилось по столовой. Чей-то голос приглушенно поддержал:
— Верно...
— Разумеется, верно! — укрепившись этой первой слабой поддержкой, подхватил Лундин. — Это как дважды два! А теперь время самое горячее, до урожаю потерпеть нужно, сжаться и не скулить! Чего вы испугались? Хлеба к ужину мало выдали? А вы забыли, что в двадцатых годах мы на фронтах жрали? Да мы бы тогды за два таких ломоточка плясать от радости пошли! И ничего, терпели мы, не бунтовали, а белых мы все же выгнали. На голодное брюхо!
Люди, слушавшие Лундина, который словно застиг их врасплох, очнулись.
— Дак то на фронте!.. По военному времени!
— Никакого сравненья!
— Сравненье полное! — не отступал от них Лундин. — Полное, говорю, с фронтом сравненье! Там — защита позиций да наступление на врага, и здесь то же самое. Защищаем позиции социалистического земледелия, коллективизацию! И наступаем на врагов. Врагов-то не мало кругом. Сами видите, сами знаете!
— Знаем!..
Уловив что-то нездоровое и задорное в этом возгласе, Лундин поискал глазами того, кто перебил его, и внушительно поднял палец: