Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Это пошто же?
— Пошто? А вот по то самое. Чьи ты слова говоришь? Неприятельские ты слова повторяешь, кулацкие и вредительские. Может быть, и сам недалеко от кулаков и вредителей ушел.
— Я человек рабочий! Какой я кулак!
— А треплешься хуже не надо!.. Рабочее советское государство страну нашу, Союз, улучшает, из нищей делает ее богатой и в первых, как говорится, рядах, а ты...
— Страну-то вроде бы богатой делают...
В вечернем сумраке люди задвигались. Послышался короткий смешок, кто-то свистнул. Кто-то насмешливо сказал:
—
— Эх, ты! Тебя бы за такие слова!.. — сплюнул комсомолец.
Влас, молча прислушивавшийся к спору, вмешался:
— Который работать идет, тот не нищий! Это вот лодыри нищают да голодом сидят. Лодыри и разная шпана!.. А насчет фабрики, так я понимаю таким манером: станет она разную одежу выпускать, куда одежа пойдет? — трудящему, рабочему. А, стало-быть, и мне.
— Верно! Правильно! — посыпалось кругом.
— Все может быть... — теряя свой задор, согласился спорщик и замолчал, а затем затерялся в темноте совсем.
К Власу, проталкиваясь сквозь кучку отдыхающих, пробрался кто-то темный и остановился возле него:
— Правильно ты, товарищ Медведев, срезал этого парня. Сознательно!
Узнав в подошедшем комсомольца, Влас добродушно отозвался:
— Да и ты не плохо сказанул ему. Болтун он, языку волю ненужную дает. Может, по темноте.
— Знаешь, Медведев, темнота — не оправданье. От темноты много вреда в жизни.
— А иной человек ведь и не виноват в своей темноте.
Окружающие дружно поддержали Власа, и он, — подбодренный этой поддержкой, продолжал:
— Иному темнота в тягость, он рад бы от нее избавиться, да не может и не знает как.
Разговор, попавший в это русло, потек дальше легко и безболезненно. В нем приняли участие и другие. И так незаметно подкралась ночь. Влас первый спохватился и напомнил, что завтра надо на работу вставать и что пора теперь на покой.
Разошлись быстро. Когда Влас вошел в барак, Савельич уже спал. Это слегка огорчило Медведева: он нарочно поторопился уйти за тем, чтобы перекинуться парой слов со стариком. Власу хотелось повторить слова, которые вырвались у него неожиданно в этой случайной беседе, хотелось сказать Савельичу:
«Понимаешь, Поликарп Савельич, какая штука простая да хитрая выходит: мы с тобой тут пилим да стругаем, по разумению своему на постройке силы свои кладем, а нам потом это обернется надевашками, или там штанами да пиджаками!.. Круговорот какой умственный!»
Но, так и не высказав старику этой новой мысли, Влас угнездился на своей койке и уснул крепким, здоровым сном.
В эти же дни Влас был душевно растревожен одним случаем.
В обеденную пору возле конторы столпилась кучка рабочих, и этой кучки Влас, проходивший мимо, услыхал горький женский плач. Он протиснулся поближе и увидал старуху, которая сидела на ящичке и громко плакала.
— Это кто же? — тихо спросил он ближайшего рабочего. — По какой причине?
— Родительница... Того парня, который на лесах расшибся.
— За вещами приехала, — пояснил другой. — Ну и
Влас с тревожным изумлением вгляделся в плачущую старушку, увидел согбенную годами и тяжелым трудом крестьянскую женщину, увидел мать, пришибленную горем и несчастьем, ярко вспомнил широкий трап, нагромождения лесов, солнце, запутавшееся в них, и коварно и ловко подпиленные брусья.
— Ох, беда какая! — вздохнул он. — А ну, коли он у ей один?
— Сказывает, что единственный.
Старушка плакала и торопливо вытирала лицо головным платком. Рабочие стояли вокруг нее, насупленно и хмуро думая о чем-то. Подхватывая и высказывая вслух невысказанную общую мысль, Влас негромко произнес:
— За что? За что же тот гад ее теперь обездолил?
И на весь этот день унес Влас от конторы, где все не могла справиться со своим горем, со своими слезами мать, гнетущее чувство обиды. Но вместе с обидой вползло в него ожесточение. Охватил его гнев на тех, кто погубил парня, на тех, кто мешает жить, работать и строить.
Весь во власти таких чувств, он спрашивал после работы Андрея:
— А как до вредителей-то, которые с лесами мудрили, дознались окончательно? Будет им суд?
— До самых настоящих еще не добрались. Главные-то хитрые и осторожные, сами в сторонке хоронятся, а на виду-то всякая мелочь вроде Феклина... Но думаю, что и их застукают.
— Надо бы! — сурово сказал Влас. — Надо бы до самой головки добраться, чтоб с корнем!
— Доберутся! — уверенно подтвердил Андрей. — Непременно доберутся.
О Феклине, вернее, о двух Феклиных Влас думал после этого очень упорно. Приходили на ум слова здешнего Феклина, а мысль от этих слов стремилась к Некипелову, к Никанору Степановичу. Порою не хотелось думать о земляке и соседе, но неуклонно и неотвязно слова и выражения Феклина мешались со словами и выражениями Некипелова. И невозможно было порою отличить и установить, кто же из них говорил то или это.
«Неужто Никанор Степаныч ввязался в темные дела?» — недоумевал Влас. Фактов и поступков не было, таких фактов и поступков, которые бы подтверждали эту догадку. Но были злые слова, были смутные намеки. Было, наконец, обещание свести с какими-то знающими людьми и хвастливые заверения, что всему теперешнему будет скоро конец. И затем было самое последнее: почему-то Некипелов стал скрываться от него, Власа, а Петр тщательно и упорно отказываться от того, что поддерживает связь с отцом.
Все это было очень подозрительно, и от всего этого Власа мутило. Не хотелось думать о Некипелове, но теперь, когда плачущая старуха разбередила воспоминания о преступлении на стройке, о гибели ни в чем неповинного парня, не думать нельзя было, и все неотвязней и надоедливей томил вопрос:
«Неужто и Никанор Степаныча доля есть в этом деле?»
И в скорости после встречи с матерью Савостьянова Власа вызвали повесткой к следователю.
— Вишь, закручивается дело, — удовлетворено усмехнулся Савельич, повертев в руках повестку. — Ну, не пронеси очка! Говори правду начистоту!