Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
Филька крепился-крепился и надумал: Николай Петрович, ему можно, он парень свой. Конечно, можно.
Николая Петровича Филька разыскал возле трактора, с которым тот что-то делал. Вымазанный в копоти и в масле, Николай Петрович вздернул вверх (он сидел перед машиной на корточках) испачканное лицо и не совсем приветливо опросил:
— Ну, какая тебе экстренность? Горит?
— Мне поговорить надо...
— А мне работать!
— Я, Николай Петрович, немножко. Мне бы сказать...
— Ну, говори.
Филька замялся. Вблизи были посторонние.
— Не мямли, не тяни, а коли у тебя есть об чем сказать, прямо и скажи!
— А может у меня такое... — вспыхнул Филька, — такое... что не скажешь?!
— Ну, — захохотал Николай Петрович, — коли не скажешь, так и не разоряйся!
Обиженный и неудовлетворенный ушел Филька от тракториста. Ушел, кипя негодованием на взрослых, которые задаются, нос задирают и не всегда смыслят в настоящем деле. И так он и не насытил неутоленную жажду поделиться жегшим его секретом.
А секрет его уже катился по верной и настоящей дороге.
Пахучим и безмятежным летним вечером по заимкам, в Сухой Пади и еще нескольких ближайших к Суходольскому деревнях появились неожиданные гости. Они нагрянули внезапно. Внезапно прошли по дворам и избам отмеченных, в чем-то подозреваемых и вообще невыясненных крестьян и потребовали оружие. Старые турки, ветхие кремневки, запыленные берданки, пара плохих двустволок и один старинный пистолет — вот трофеи, с которыми ночью вернулся Зайцев, его товарищи и милиционеры. Всю ночь ружья, к которым подходил найденный Филькой патрон, тщательно свидетельствовались и проверялись наиболее ловкими и опытными в этом деле коммунарами. К паре берданок патрон калибром подходил. Но никакого изъяна в них не было. Не было того недостатка в выбрасывателе, который оставлял бы отметину на меди гильзы.
Когда эти результаты операции, с таким пылом и энергией проведенной Зайцевым, были установлены окончательно и бесповоротно, секретарь, обычно не употреблявший крепких выражений, не выдержал и жарко ругнулся.
— Да-а... — покрутил головой Лундин, на этот раз не сверкая весело зубами. — Да-а... Или дело сделано чисто, или преступник смылся со всем своим движимым имуществом, то-есть с ружьишком и прочее.
— Обдуманно, черти, сделали! — подтвердил Николай Петрович.
— Неужто не найдем? — горестно и зло твердил Василий. — Не может этого быть!
— Не может! — поддержал его Артем.— Врут, обнаружатся!
— Не дураки, поди... — хмуро посомневался Степан Петрович. — На такое дело шли, наверно, все обмозговали...
Рано утром Филька подкараулил Василия и возбужденно спросил:
— Ну, как?
— А никак! — пожал плечами Василий. — Ничего не вышло.
Филька недоверчиво покрутил головой:
— Обманываешь!
— Сказал тоже! Стану я тебя обманывать. Не вышло — и все! Никакой пользы, Филя, из твоего патрону не получилось.
Хмуро помолчав, Василий внезапно вспыхнул и приглушенно заявил Фильке:
—
Огорчение Фильки позже в этот день было немного смягчено, когда Николай Петрович сам первый подманил его к себе и приветливо и немного виновато признался:
— Извини ты меня, Филипп Власыч. Извини, брат, хотел ты мне кой-что сказать, а я тогда не слушал тебя. Теперь знаю, в чем дело. Ну, виноват! Давай лапу и будем попрежнему друзьями...
— Я ничего... — застыдился Филька.
— Очень хорошо. А про это дело ты помалкивай и впредь.
— Я рази болтаю?!
— Правильно! Ты мужик обстоятельный! Не трепач. Слыхал, ведь, что сорвалась наша облава. Ну, о патроне — молчок! Случаем может выйти так, что по прошествии времени все-таки нарвутся кои с этим. И твое дело — молчать, и больше ничего! Так тебе и велено от ячейки передать.
— От ячейки? — вырос сразу и запылал Филька.
— От нее самой. Велели мне оповестить тебя. Говорят: вы, мол, с парнем друзья, заодно кровь проливали и в больнице лежали, так и доведи до его сведения, что секрет остается секретом. Тайна!
— Я буду молчать, — выпятил грудь Филька. — Без всяких ячейков буду молчать.
— Самое правильное дело! Самое разлюбезное и расчудесное дело, Филя!
По деревням осмотр и в некоторых случаях никем необъявленная и неутвержденная реквизиция оружия вызвала большие разговоры. Кой-кто заговорил о незаконности, о самоуправстве, от двух заимочников-середняков ушла в город жалоба на сельсоветчиков и на правление коммуны.
В самой коммуне, где большинство не знало причины осмотра и реквизиции ружей, тоже вспыхнули самые разнообразные и смутные толки.
Марья, уловив поздно вечером свободную минутку у Зинаиды, пристала к ней:
— Это по какой же причине, скажи на милость, у мужиков оружье глядели? Воевать опять собираются, что ли?
— Эх, уж и сказала! — нетерпеливо ответила Зинаида. — Какая теперь война? Теперь спокойно. А ружья, как это, наверно, так надобно.
— Да зачем же? — приставала мать. — Кои мужики осенью в лес пойдут, промышлять, белочить. Как же без оружья?
— Не у всех же отобрали, — возразила Зинаида. — Только у тех, от которых вред может выйти.
— Не пойму я ничего... — уронила Марья и задумалась о своем.
А Филька, прислушиваясь к беседе матери с Зинаидой, кряхтел, возился, и все порывался вставить свое словечко, но помнил наказ и молчал. Зинаида заметила его возбужденное состояние и пошутила:
— Ты, мама, у Фильки спроси, он, бать, все знает!
— Ты-ы! — с угрозой протянул Филька и погрозил сестре кулаком. — Лезешь, а сама ничего не понимаешь.
Нелепые предположения о войне закрались не в одну только марьину голову. К Василию однажды приплелся старик Никоныч, сторож, и стал нескладно и тягуче толковать о том, что, мол, в народе слушки идут насчет войнишки.