Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
– Да уж то так. Много, много на нем русской крови, не отмоется.
Посадник пожевал губами, задумался ненадолго и сказал:
– Да и на ком ее нет? На одних - более, на других - менее, а вся она наша, русичами пролитая…
Сколько лет Захару, он и сам не ведает, но в его памяти смутно сохранилось, как мать, прижав его к себе, убегает в лес от татар.
Когда Захар подрос, он узнал от людей, что то был приход Батыя на Русь.
Несмотря на годы,
Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они делали перекрытия на землянках, отрытых бабами. Из природного камня, принесенного с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.
Четвертый раз Захаров починок перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину…
Захар тешил себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погост, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо: старикам на покой, молодым жить.
Вчера Захар побывал на реке. Она еще не встала, но у берега начало натягивать пленку. Как только мороз закует Волгу, смерды прорубят лед пешнями и затянут сеть. Все еда будет. Еще на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя посчастливится подстрелить либо берлогу отыскать…
Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, и лишь дым из печей, топившихся по-черному, указывал на жилье.
По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлебку, внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.
Захар взглянул на невестку, и та качнула зыбку.
«Господи, - подумал Захар, - ужели и я был молодым и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает…»
Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Но будущая невестка не приглянулась Захару - с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.
Ночью Захару сон привиделся. Он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег… Мать подозвала Захара, сказала: «Ты семье
Пробудился Захар, прошептал:
– Матушка-страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой Господь душу ее мятущуюся…
Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Поглядел Захар на жену - давнее нахлынуло…
В те годы жил он на самом юге Рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой-нибудь тысячник наскочит, то царевич набежит, смерды едва успевали укрыться в лесу.
Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли людей в полон…
Однажды и на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая и визжа, врывались во дворы, выгоняли мужиков и баб из изб, сопротивлявшихся рубили.
В ту пору Захар с охоты возвращался. Увидел, как татарин волочет на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.
Тянет ее ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темнота и густой кустарник спасли их…
В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло…
В покоях митрополита Максима тишина, лишь время от времени потрескивают в печи березовые поленья.
Жарко, но владыка того не чувствует: кровь плохо грела дряхлое тело. Склонившись над покатым налоем, митрополит вслух читал Ветхий Завет:
– «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли…»
Владыка поднял очи к образам, промолвил:
– Мудрость Священного Писания вечна. Не о князе ли Андрее слова сии?
И, опустив голову, прочел:
– «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию…»
За оконцем ночь, метель швыряет пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.
Закрыв деревянную, обтянутую кожей покрышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.
– Господи, - шепчет митрополит, - ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память?
Спрашивает владыка и не находит ответа.
Ему ли, черному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?
С той самой поры, когда владыка перенес митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея…