Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
Посмотрел вопросительно на Стодола. Тот ответил неуверенно:
– Допрежь такого не бывало. Вспомни, княже, брат твой, князь Андрей, самолично водил татар. Вон как нагрянул с царевичем Дюденей на Дмитрия Александровича - поди, не запамятовал?
Даниил нахмурился. Он не любил напоминаний о прошлом, тем паче когда с Андреем заодно против Дмитрия стоял.
– Дай-то Бог, чтоб так оно было. Однако поберечься надобно. Ты, Стодол, дозоры со степи не снимай и дружину наготове держи.
Вошли Юрий с Иваном. Старший сказал:
–
– Погоди ликовать, - осадил Даниил сына, - ордынцы коварны.
– Ужели коварней дядьки нашего?
– Господь воздаст ему, - ответил Даниил.
– Всяк за свои действия ответ понесет.
– Его люд сурово судит и по справедливости. А слово народа живуче, оно из поколения в поколение передается, - заметил Стодол.
– В крови тонет великий князь, - поддакнул Даниил.
Юрий хихикнул:
– Его грехи княгиня Анастасия отмаливает. Иван посмотрел на брата осуждающе:
– Не тронь тетку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?
– Иванова правда, - согласился князь, - у княгини Анастасии своя жизнь.
– И уже Стодолу: - Проследи, чтоб Олекса не замешкался.
Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огонь и зажгла фитилек плошки. Потом принялась собирать Олексу.
Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, достала несколько луковиц, все уложила в кожаную суму.
Со двора явился Олекса, сказал:
– Ты еды-то поменее клади, чай, тверичи не дадут помереть от голода.
– Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридина замуж пойти, сколь раз зарекалась. И чем ты мне приглянулся?
– А я гуслями тебя взял.
– Только и того.
– Поди, помнишь, я в Твери у князя пел. Ворочусь, сниму гусли со стены, потешу тебя, Дарьюшка… Ну, мне пора.
– Заглянул в зыбку: - Марья на тебя, Дарьюшка, похожа. Красавица.
– Уж и скажешь!
– рассыпалась в сладком смехе Дарья.
– Какая есть.
И, поцеловав жену, Олекса ушел.
По снежному бездорожью гнал Олекса коней, пересаживаясь с одного на другого. А в Твери и передохнуть не дали, в обратный путь выпроводили.
Вез Олекса грамоту князю Даниилу Александровичу от Михаила Ярославича, и писал тот: если и явятся ордынцы, то ждать их надо по теплу, когда оживет степь и установятся дороги.
Всем известно - не любят ордынцы зимнюю степь. Покоится она под снегом, и от бескормицы падеж конский. Морозы и метели людей тоже не жалеют, особенно старых и хворых.
Уныло зимой в степи. Голодные волки к становищам близко подходят, воют тоскливо, скот режут и мало боятся человека. А весной, когда поднимется трава, татарин седлает отъевшегося на обильном пастбище коня и отправляется за добычей…
Скачет Олекса, и мысли скачут.
Увидел бы его дед Фома, то-то обрадовался бы! Как беспокоился он, что умрет, а парнишка бездомным останется… Пошевелил Олекса губами, высчитал - получилось тому лет десять минуло. Как быстро летит время! А казалось, давно ли с дедом по миру хаживали?..
под самой Москвой погода начала портиться, загудел ветер, повалил снег, да такой, что гридин сбился с дороги. На счастье, кони на избу наехали. Одна изба и та в землю вросла, снегом засыпана и топится по-черному.
Олекса привязал под навесом коней, торбы с зерном на их морды надел, в избу вошел. Под осевшей притолокой едва ли не вдвое согнулся.
В избе лучина горит, старик, совсем белый, у огня сидит, гридину рад. Принялся выспрашивать, откуда и куда тот едет. Сказал Олекса, а старик опять с тем же вопросом. Понял гридин: глухой дед.
Долго не мог заснуть Олекса. Старик поведал ему, что была у него жена, да татары в неволю угнали, дети померли, и живет он теперь один, смерти ждет.
А еще вспоминал дед, как с великим князем Владимирским Андреем, прославленным братом Невского, ходил на ордынцев и много их тогда побили…
«Видать, не менее восьмидесяти лет деду, - подумал Олекса, - а его еще ноги носят, и пищу сам себе добывает, силки ставит, и даже коза молочная у него есть…»
К утру снег перестал, и солнце заиграло. Оставив деду все, что в суме имелось, Олекса отправился в путь.
Минуло восемь лет, как Андрей Александрович сел великим князем Владимирским. В Городце княжил, Дмитрию завидовал. А чему? Удельные князья как брату не повиновались, так и его не слишком почитают, да еще в раздорах винят. Эвон, епископ сарайский Исмаил не о том ли речь вел?
Но что может князь Андрей поделать? Уж он и татар приводил, страхом намеревался взять… Ордынцы побывали и ушли с добычей, а он, великий князь Владимирский, с князьями удельными остался, и те ему, как и прежде, не повинуются…
О том думал князь Андрей, возвращаясь из Сарая, благо живым да с ярлыком на великое княжение из Орды выпустили.
Злобился на брата Даниила: в дружбе заверял, а, как Переяславль ухватил, по-иному заговорил. Ко всему, Михаила Тверского на сопротивление подбил. Теперь, когда Тохта отказал ему, Андрею, в воинах, совсем потеряет он власть над удельными князьями.
Был бы жив Ногай, ему поклонился бы, попросил воинов, но Ногая нет, а остатки его Орды откочевали за Кубань.
На ночь гридни ставили великому князю шатер, себе походные юрты, и княжеский стан напоминал малый татарский улус. Горели костры, в казанах варили еду, и по заснеженной степи стлался дым, такой же горький, как и мысли у великого князя Андрея.