Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
– Я, брат, поплакаться к тебе. Сызнова Андрей козни творит. Сколь терпеть?
Тогда он, Даниил, Дмитрию не посочувствовал, сам обиду на великого князя таил. Эвон, Московский удел в черном теле держит. Нет бы деревенек от богатого Переяславского княжества прирезать…
В тот день они с великим князем засиделись. Уж он, Даниил, как ни убеждал Дмитрия, что Андрей не великого княжества алчет, а правды: почто отец ему Городецкий нищенский удел отвел?
Однако он, Даниил, Дмитрия не убедил, и тот покинул Москву в обиде на Андрея…
Теперь,
Нет, не таким теперь видится Даниилу брат, великий князь Дмитрий. Он обид князьям не чинил и жалость к люду питал. Вспомнилось московскому князю, как после первого ордынского набега, когда Андрей навел татар на Русь, Дмитрий бежал в мещерские края. Возвратившись в Переяславль-Залесский на пожарище и увидев слезы мужиков и баб, услышав рассказы об угнанных в плен, князь Дмитрий выгреб все золото и серебро, какое у него имелось, созвал своих бояр и сказал им:
– Зрите, на что обрекли татары Русь. Андрей, брат мой, в том повинен. Стон и плач в земле нашей. Поспешайте, бояре, несите в Берендеево все, кто чем богат. Нет гривен, давайте рухлядь, кожи. Мы поскачем вдогонку за уходящей ордой, выкупим полон.
Великий князь Дмитрий так и поступил. Он настиг татар на переправе через Оку, отдал им все, что собрал, и вернул пленных домой…
На удивление прохладно встретила Дарья Олексу. Почему? И сама не поняла. А ведь как мечтала и ласку ему выказать, и угостить знатно. Еще собиралась назвать Олексу мужем…
Гридин даже решил, что не мил он Дарье. Ел нехотя, разговор не вязался. А когда стал прощаться, Дарья даже не проводила к калитке.
Закрылась дверь за Олексой, а Дарья ойкнула, на лавку опустилась и, положив голову на столешницу, запричитала вполголоса:
– Натворила ты, Дарья, бед, потеряла головушку. Оттолкнула судьбу свою, любимого. Ну как не придет он к тебе более, забудет?..
А Олекса дорогой гадал, сожалея: чем же не угодил он Дарье? И решил: завтра пойдет к ней, спросит…
Но наутро, едва заря зарделась, Олексу растолкал боярин Стодол. Вскочил гридин, спросонья не сообразит. А боярин ему наказ дает:
– Немедля поскачешь в Тверь, к князю Михаилу Ярославичу, с грамотой от князя Московского.
Олекса наспех перехватил хлеба с куском вареного мяса вепря, коня оседлал, из Кремля выехал. И такое у него было желание хоть на минутку к Дарье завернуть, но пересилил себя, взял путь на Тверь. Мысленно прикинул: коли удача будет, в неделю туда-сюда обернется, тогда и Дарью повидает…
Малоезженая, поросшая блеклой, высохшей травой, дорога брала на северо-запад. По сторонам часто виднелись латки золотистого жнивья, иногда близко от дороги встречались избы смердов с постройками и копенками
Деревеньки в три-четыре избы. И повсюду стоял стук цепов. То на плотно убитых токах, под крытыми навесами, смерды обмолачивали снопы пшеницы.
Когда Олекса с гусляром бродили по миру и ночевали в деревнях, во время обмолота дед брал в руки цеп и вместе с мужиками обивал колосья, а Олекса с бабами и ребятней подносили снопы, на ветру провеивали зерно, и мучная пыль висела над током.
Отдыхал гридин в деревеньке, в самом верховье Клязьмы-реки. Деревенька совсем малая, двудворка: в одной избе старик со старухой и молодайка с тремя детишками живут, в другой мужик лет за тридцать с женой и отроковицами-погодками, девками горластыми, драчливыми.
Старуха угостила гридина хлебом из муки свежего помола, холодным молоком и медом, добытым, как поведала хозяйка, в ближних лесных бортях.
Влез Олекса на сеновал. Душисто пахло сушеным разнотравьем, весенним цветеньем, будто и не зима на носу. Спал как убитый, ночь мгновением пролетела. Пробудился гридин от гомона: то хозяева уже суетились на току. А когда Олекса выехал из деревеньки, его далеко сопровождал перестук цепов.
К обеду Олекса сделал привал на берегу озера, поросшего камышом и кугой. Два паренька варили на костре раков, зазвали гридина:
– Поди к нам, воин, раков поешь.
Один из парней слил из казана воду, высыпал на траву красных, паривших раков, промолвил:
– Раков тут, в камышах, тьма.
– Поедим, наловим домой, - добавил второй.
– Изба-то где?
– спросил Олекса.
– Вон, вишь поворот, там деревня наша.
– В обмолот - и за раками?
– Управились. Хлеб ноне у нас скудный. Олекса поел, поблагодарил мальчишек, вскочил в седло. Конь с места взял в рысь.
По правую руку, верстах в двадцати, остался Дмитров, городок Переяславской земли, ныне княжества Московского. Олекса не бывал прежде ни в Дмитрове, ни в Переяславле, но, став дружинником князя Даниила, он надеялся непременно повидать эти города.
Гридин перевел коня на шаг, запел вполголоса. Скорее, замурлыкал. А песня была о любимой, о ней мечтал и хотел видеть своей женой. В песне не было склада, ее придумал сам Олекса, но ведь пел он о ней, о Дарье…
Хан Тохта стоял на степном лысом кургане в окружении темников и мурз, а внизу замерли верные нукеры-телохранители. Богатуры все как на подбор, высокие, плечистые, с копьями в одной руке, другая на рукояти сабли, а у седла лук с колчаном приторочен.
Тохта кривоног оттого, что с малых лет проводил жизнь в седле. Яркий зеленый халат хана выделялся среди темных кафтанов сопровождавших его темников.
Минуя курган, сотня за сотней, тысяча за тысячей следовали тумены. За первым прошел второй, третий…