Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
Как в прежние годы, Ногай поведет в бой своих воинов. Сражение будет жестоким и беспощадным. Когда ногайская орда одолеет орду Тохты, Ногай будет преследовать своего врага до самого Сарая и заставит Тохту признать Ногая ханом…
В голове первого тумена ордынский богатырь везет ханский знак, бунчук, - конский хвост на высоком копье. Бунчуки поменьше у каждого тумена, а у тысячных свои знаки.
Далеко впереди рыщут ертаулы, а по сторонам сотни прикрытия. На полпути к Саркелу глаза и уши орды - дозоры - выведали: Тохта идет с двадцатью
Ногай возликовал: нет, он даже не предвидел, что темники Тохты допустят такую ошибку. Он подозвал темника:
– Сатар, тебе известно, что сделал Тохта? Как мы поступим?
Темник нахмурился:
– Если дозоры привезли истину, то кто скажет, зачем Тохта разбросал тумены?
– Разве у Тохты есть ум военачальника? Мы уничтожим его тумены порознь, пока военачальники Тохты не объединились…
Ногаю весело: никогда еще победа не была так близка. Глаза хана блуждали по степи. Взгляд зоркий. Вот вспугнутая лиса юркнула в терновник, - видно, там у нее нора. Где-то вскрикнули перепела, а любопытный заяц, прежде чем пуститься наутек, сел на задние лапки, осмотрелся.
Под конскими копытами потрескивал высохший бурьян. Заунывно затянул песню кто-то из богатуров, а в чистом небе проплыл орел.
Из-за гряды дальних курганов выскочил всадник. Сатар указал на него. Ногай буркнул:
– Вижу! С чем этот вестеносец?
Всадник поравнялся с Ногаем и, еще не осадив коня, пал ниц:
– Хан, я целую прах у копыт твоего коня! Ногай стегнул вестеносца плетью:
– Что привез ты, сын ворона?
– Хан, там тумены Тохты изготовились к бою! Ногай недовольно поморщился:
– К чему орешь?
Подозвав темника, он распорядился:
– Разворачивай тумены лавой, Сатар. При мне останется тумен Еребуя.
Олекса приподнялся в стременах, насторожился. За кустами без умолку трещала сорока. Гридин знал, так неугомонно ведет себя эта птица, если ее что-то беспокоит. Натянул повод, всмотрелся. Будто никого.
День клонился к концу, и Олекса решил остановиться на ночлег в первой же деревне. Пригляделся. Птица вроде начала затихать. Тронул коня. Снова подумалось о Дарье. Завтра он увидит ее…
Вдруг с высоты раздался резкий свист, и кто-то крупный и сильный свалился на Олексу. Его окружили, стащили с седла, били под бока, приговаривая:
– Попался, голуба!
– Потроши его суму! Кажись, там не бедно! Один из ватажников склонился над гридином, закричал:
– Робя, это же Олекса, гусляра Фомы выкормыш!
Теперь и Олекса признал Сорвиголова с товарищами. Гридина подняли, усадили, прислонив спиной к дереву.
– Эвон, голуба, не признали мы тебя. Олекса потирал ушибленные бока, сетовал:
– Поколотили вы меня изрядно, как в седле удержусь?
– Воздай хвалу Всевышнему, что кистеня не отведал, - рассмеялись ватажники.
– Поведай, откуда путь держишь?
–
– То нам ни к чему, - прервал Олексу Сорвиголов, - а коль желание поимеешь, прокоротай с нами ночь, раздели трапезу, а с рассветом и дорога ближе покажется, да и конь передохнет.
Они углубились в лес, и на полянке Олекса увидел крытый еловыми лапами шалаш. Один из ватажников высек искру, раздул огонь под костром, другой снял с дерева оленье мясо, завернутое в мокрую холстину, порубил на куски.
Постепенно затихал лес, сгущались сумерки, жарилось на угольях мясо, и неторопливо вели беседу ватажники. Слушал их Олекса, дивился - от рождения не ведает человек, какие испытания ему посланы Господом, какую чашу испить, каким горем закусить.
– Мы, - говорил Сорвиголов, - мнишь, удачи ищем, но на легкую тропу нас злая судьба загнала. Вон Лука, ты порасспроси его. Боярин от него женку увез, да еще глумился: тебе, сказывал, смерд, женка ни к чему, эвон, в избе соседа полно девок.
Сорвиголов перевернул мясо, продолжил:
– Ведь и у меня своя судьба. Княжий тиун в полюдье клети мои обчистил, а весна голодна, дитя померло, следом и хозяйку схоронил. Оттого и в лес подался, на боярах да княжьих угодниках злобу вымещать.
Немало земель исходил Олекса с дедом-гусляром, много бед повидал, но разве когда задумывался, что же гнало людей в лес, заставляло сколачиваться в ватаги, промышлять воровством, разбоем? Прежде считал - бегут от ордынцев, от разорителей-баскаков, а теперь вот услышал и иное.
За полночь перевалило, луна временами пряталась в облаках. Разгреб Сорвиголов уголья костра, разостлал на горячей золе армяк, сказал:
– Ложись, Олекса, может, сон увидишь сладкий.
Сердце-вещун, сердце-провидец - таким создал Всевышний человека…
Второй день княгиню Анастасию не покидала тревога. Она была с ней неотступно, болела душа. Предчувствие беды давило тяжелым гнетом. Княгиня не могла ответить, есть ли тому какая причина. Мысль назойливая: не стряслось ли чего с Любомиром?
Анастасия не ела, не отлучалась из горницы, а на другой день, когда солнце поднялось к полудню, кликнула отрока и велела оседлать коня.
Накануне ее осмотрел лекарь и поведал великому князю:
– Сие не болезнь, сие предстоящее материнство сказывается. Жди, великий князь, княжича…
Выбравшись за город, княгиня пустила коня в рысь. Сама того не замечая, ехала той дорогой, какую наездили они с Любомиром.
Послушный конь с рыси то переходил на широкий шаг, то пускался вскачь. Отрок едва поспевал за Анастасией. «Верно, - думал отрок, - княгиня в деревню едет, что в той дальней низине».
Княгиня неожиданно перевела коня в намет, помчался за ней и отрок. Вдруг конь под княгиней, учуяв зверя, прянул в сторону, и Анастасия не удержалась в седле, выпала на дорогу.