Жизнь? Нормальная
Шрифт:
Через пятнадцать минут и я был в столовой. Маши, как я и рассчитал, уже не было.
— Сюда! — услышал я несколько панический призыв Рушницкого из очереди у раздачи. — Давайте талоны. Понадейся на вас!
Рушницкий работал, словно пассажир у железнодорожной кассы, пробиваясь к неласковой девушке с поварёшкой. На его лице было то лихорадочное возбуждение, которое можно наблюдать только у тотализатора.
Не доверяя мне, он ответственно пронёс на стол две тарелки гречневой каши с рыбой.
— Ну а теперь
Мне не хотелось рассказывать Рушницкому о встрече. Выручил «пентюх». Я молчал, давая понять Николаю Ивановичу, что он перешёл границы дозволенного.
— Я не смогу сегодня провести вечер с вами.
Рушницкий виновато ел кашу.
— Мне нужно встретить московскую знакомую, которая присоединится к нашей группе.
Этой правдой я смягчил вину Рушницкого.
— Чёрт с вами, — впал он сейчас же в свой обычный тон, тон неоспоримого лидера в нашем дуэте.
9
Встречающих на перроне было мало, и он просматривался на всю длину.
Если Веры не будет и сегодня, ей придётся догонять нас на маршруте.
Что её задерживает?
И кто «третий»?
Ладно, всё должно выясниться — я посмотрел на часы — через восемнадцать минут.
Рушницкий…
Я вдруг понял, что смеялся над Рушницким в эпизоде с кашей, рыбой и «пентюхом», И осудил себя.
Цивилизацию относят к эпохе. Но и современники находятся на разных ступенях цивилизации.
Как мы с Рушницким, например. Мир и картина бытия представлялись нами в общем-то согласно. В частностях мы сильно расходились. А споры опять сближали.
Упаси нас, господи, от тотального единомыслия!
Что же всё-таки, к невыгоде Рушницкого, нас различало?
Возраст.
Приспособляемость. Я мог общаться со всеми, Рушницкий — только с людьми своего круга.
И ещё одно обстоятельство ставило его в зависимое положение: у старика Рушницкого практически только со мной был «пропуск на двоих» в молодое женское общество.
Таким образом, лидером де-факто был я. Кажется, это понимал и лидер де-юре, Рушницкий.
… Меня ослепил ползущий свет прожектора на рельсах. Поезд подплывал к платформе. В дверях вагонов — парад проводниц. За ними — ищущие глаза пассажиров.
Может быть, среди них и Вера?
Застучали откидные ступеньки, коснулись асфальта первые чемоданы.
Веры пока нет.
— Вера, ты смотри — здесь Григорий! — услышал я сзади себя недоуменный голос Семёна Васильевича. — Гриша, ну молодец, что встретил. Носильщиков нет? Нормально. Вот наши чемоданы. Ну, дружище, как же тебе доверять оба — бляхи-то у тебя нет! А моя старуха разболелась. Есть там, на этой турбазе, что-нибудь вроде медика? Возьми вот тот, потяжелее. А я — этот и Веру Андреевну…
«Дождём беременные тучи, с громами, молнией! Со всей земли сгонитесь! Низвергнитесь на
10
Семён стучался ко мне утром, и, посмотрев на моё лицо, понятливый Рушницкий очень естественно соврал: «Григория Александровича нет дома».
Заглотав за завтраком хек и макароны, я удачно выскочил из столовой, избежав встречи с супругами.
Я нашёл их в парке и наблюдал за ними с соседней аллеи.
Семён Васильевич старается выглядеть крупным руководителем на отдыхе. Но возраст его сиреневого костюма, линяло-розовой сорочки, сбитых дешёвых сандалет и того, как он тщательно смахивает пыль со скамейки для себя и для Веры, говорили об их добровольно-принудительном скопидомстве.
… С хроническим гастритом от консервов советские частные собственники садятся, наконец, за руль малолитражки. Худосочные и счастливые, гладят потной рукой холодный глянец рояля. Как латы, носят новый костюм…
Однако Вера — точно на похоронах.
Я вышел в парк только вечером.
— Что с вами, маэстро? — как можно более небрежно окликнул меня Рушницкий.
(Стоп! Не они ли вышли из правой аллеи?! Подсунуть им Рушницкого? Но того на мякине не проведёшь. Уф-ф… Не они.)
Я быстро пошёл в сторону домиков турбазы.
Рушницкий молча следовал рядом.
Я заглянул в единственное освещённое окно. Семён, в пижаме, читал «Огонёк». Вера лежала в кровати с закрытыми глазами, одеяло до подбородка…
«Сослуживцы…» — объяснил я Рушницкому тихо.
«Это ужасно», — сочувственно ответил он глазами.
На курортах древнего Урарту, на Руси при Калите, Грозном и других Иванах, в Баден-Бадене отдыхающие, известное дело, вечерами сидели на лавочках, позволяя гуляющим разглядывать себя, и наоборот. Мы с Рушницким поддерживали эту традицию сегодня на «пятачковой» аллее парка.
— Чистая девятка, — сказал Рушницкий, прикуривая из пригоршни-фонарика.
— Восемь, — ответил я ему, зевая.
— Пять.
— Согласен.
— Семь… э-э… с половиной.
— Николай Иванович. Без дробей.
— Чёрт с вами. Пусть будет семёрка.
Рушницкому нравилась игра. Судьи и знатоки, мы оценивали проходящих женщин по десятибалльной системе.
Мы имели время для обоснованных суждений. Местечко, где расположилась наша турбаза, было не слишком оживлённым.
— Она! — вдруг шёпотом воскликнул Рушницкий.
В чёрной перспективе аллеи обозначилось нечто розовое. И за ним голубое. Рушницкий стал поспешно «укреплять внутренний заём», то есть начёсывать остатки сивоватых волос с периферии к центру лысого темени.