Жизнь? Нормальная
Шрифт:
Очень скоро розовое видение обрело облик Маши, а голубое — её неизвестной спутницы.
Их окликал спешащий за ними весёлый Кулич, взявший сейчас же дам под руки. Он был туристом из нашей группы, и больше о нём я ничего не знал.
— Мужики, за мной! — увидел нас Кулич.
— Пойдёмте, — просительно шепнул мне Рушницкий.
Мы чуть поклонились дамам.
Мне показалось, что в полутьме Маша меня не узнала.
Следуя за стремительным Куличем, мы оставили парк и вошли в настоящую ночь. Комья земли
Через кирпичи, балки, мешки с цементом, спотыкаясь в темноте кромешной, мы двигались к ярким щелям дощатой двери.
Кулич первым распахнул её и крикнул в ослепительный свет:
— Иван?
— Иван, — послушно и хрипло ответил кто-то.
— Наливай, Иван!
Мы просочились в странную комнату.
Вся её меблировка состояла из совершенно голой железной койки и ящика. В одной кепке на кровати сидел тучноватый гражданин, по-видимому Иван, со стаканом в руке. Застигнутый в обстановке глубокого интима, он был смущён и, как человек воспитанный, стал немедленно натягивать сапоги, забыв, однако, про всё остальное.
У ящика, в запущенной полуседой небритости, стоял босой хозяин. Одет он был в стиле «дикого Запада»: клетчатая ковбойка, потёртые джинсы. Как видно, на добровольных началах и по частной предпринимательности он выполнял в сторожке обязанности бармена.
Не теряя времени, «Иван» разлил мутную жидкость по серым стаканам. Оглядев собравшихся, первый стакан он протянул самому старшему из нас, Рушницкому, но неловко принятый липкий сосуд сейчас же выскользнул из рук Николая Ивановича. Все сделали движение в попытке поднять стакан, но Рушницкий остановил нас властным жестом руки. Как бы примериваясь, он начал судорожными рывками сгибаться в пояснице. Достигнув корпусом какого-то наперёд ему известного угла, Рушницкий сосредоточенно продолжал конвульсивный наклон, теперь уже одновременно поднимая кверху вытянутую ногу.
Маша не выдержала, подскочила и подняла стакан. Рушницкий натужно совершил свой обратный, галантный цикл и сконфуженно принял стакан с подобием улыбки на искажённом болью лице.
Отдав дань Бахусу (скорее, впрочем, «Ивану»), мы снова окунулись в мрак кавказской ночи.
Мы двинулись к дороге.
В нашем отступлении Маша опережала всех, ловко выбираясь в темноте из препятствий.
Я воровато шёл за ней следом.
— Да поддержите же меня, — подала она руку, балансируя на балке.
— Спасибо, — освободилась она, когда мы вышли на дорогу.
— Маша… Вы меня не узнали?
— Я узнала вас сразу.
— Григорий Александрович! Григорий Алекса-андро-вич!! — взывал из мрака и завалов Рушницкий.
— Маша. Можно мне… не отвечать?…
— Не отвечайте…
11
О, Тбилиси!
Я был в нём счастлив.
Парикмахеру
Нос должен быть удобным.
Моим носом, как рукояткой коробки передач, управляют волосатые пальцы грузина парикмахера. Иногда мастер меняет рычаги и, заключив мою челюсть в волевую пригоршню, устанавливает мою голову в нужное ему положение.
Как из самосвала, мастер высыпает щебень слов на своего компаньона, работающего с другой головой. Я понимаю лишь отдельные грузинские слова: месхи, метревели, хурцилава, нодия, кипиани. Временами интеллигентный парикмахер изъясняется по-английски: офсайд, пенальти, инсайд, корнер.
— Два шестьдесят, — он мне говорит по-русски. Многовато, но я не сержусь, я выхожу и направляюсь к азиатским серным баням.
— Как Пушкина, — говорю я банщику.
Краток он, впитавший мудрость Востока:
— Червонец.
Банщик экзотически тощ и воскрешает наивные представления о голодающем индусе колониальных времён.
Шершавые ступни топчут мою спину.
Мои рёбра уже на пределе прочности.
Меня шпарят кипятком, леденят горной водой. Палач-банщик сдирает кожу скребницей, отбивает позвоночник костяшками пальцев.
А я, как полинезийский юноша, проходящий инициацию, не издаю при этом ни единого стона.
У банщика лицо репинского Грозного. Только губы его прильнули не к хладеющему лбу царевича, а к пузырю мыльной наволочки. Шаровидно раздувается пузырь, наливаются кровью глаза банщика — «садиста». Как заклятого врага он избивает меня воздушной подушкой.
А вот я уже Саваофом сижу в облаке белой пены.
Теперь банщик ласково гладит моё тело рукой в тряпичной варежке.
— Сказал — чистый. Ходи серный ванна.
Я иду в смрад, туда, где всего острее запах серы. В дымящейся каменной чаше варятся довольные грузины. Бассейнчик перенаселён; мы касаемся друг друга влажными, потными телами.
Серные бани — удовольствие для мужчин.
Ой ли?
При выходе я сталкиваюсь с нашими туристками.
Среди них распаренная Маша.
— Ой! — восклицает Маша; в её расчёты не входила встреча со мной в таком распаренном виде.
Я с удовольствием смотрю на неё.
Мы немного отстаём.
— У меня билеты в оперу.
— Что слушаем?
— «Гугенотов».
12
Наша группа у памятника Руставели.
Перед нами — строгий грузин. Один.
Это наш экс…курсовод? (Не люблю этого слова: слышится что-то курино-птицеводческое).
Мы молчим, и он молчит.
— Извините, вы наш гид?
— Экскурсовод.
Молчание.
Потом молчание с недоуменьем, потому что долгое.
— Вроде бы наши в сборе… Начнём?