Жизнь, прожитая не зря
Шрифт:
— Поняли? — многозначительно протянул солдат. — Так что думайте, как вам быть.
Он приподнялся, придвинулся к осетину и тоже загрёб горсть макарон. Толкнул вбок Николая:
— На, поешь, — и отсыпал тому половину в машинально раскрывшуюся ладонь. — Другим здесь всё равно не кормят.
Николай начал вяло совать их по одной в рот, долго посасывая, прежде чем проглотить. Во дворе погасили фонарь, и в яме сделалось совсем темно.
Наконец он сказал:
— Меня не выкупят. Родители бедные, откуда
Ашот глянул на него пристально, но промолчал.
— Может, и по ошибке, — пожал плечами солдат.
— И чего, я так и буду сидеть здесь?
— Если платить некому, то труба дело, — Станислав покачал головой. — Так просто они в жизни не отпустят.
— А если снова война начнётся, если войска сюда придут?
— Тогда чехи будут перевозить нас из аула в аул. Хотя, бывало, если наши их крепко давили, то они просто зинданы гранатами закидали. Им свидетели не нужны.
Руки Николая дрогнули, и из разжавшейся ладони макароны посыпались на землю. По худому, туго обтянутому кожей лицу заструились слёзы.
— Гады! С-суки! — вскричал он. — Суки!! — и хлопнул кулаком по дну ямы.
— Ты потише, слышь? Чехи услышать могут.
Но Николай повалился наземь и забился, выкрикивая визгливо:
— Суки! Суки!
Он раскидал тряпьё в стороны, и его тонкие пальцы заскребли влажную податливую землю.
— Э, да успокойся ты! Хорош!
— Гады!!! Ненавижу!!!
Старик Богдан замер в страхе, боясь, что хозяева услышат крики.
— Суки!!!!
— Сос, держи его! Сос! — и Станислав навалился на Николая сверху, в темноте наощупь зажимая ему руками рот.
— Сууууууккиииии! — отбрыкиваясь, выл тот.
Сослан навалился с другой стороны, схватил за ноги.
— Тише ты! Тише, — зашипел он. — Не ори — услышат.
Николай хрипел, мычал и продолжал рваться с яростью, суча скованными ногами по земле.
— Да заткнись ты, псих! — рявкнул ему в ухо Станислав. — Пристрелят ведь тебя.
И он с силой ткнул его кулаком по рёбрам, хлопнул ладонью по лицу:
— Заткнись!
— Тихо, тихо, — бормотал сквозь зубы Сослан, прижимая его ноги к земле.
Наконец, Николай затих, обездвиженный, обмякший.
— Всё, всё, — повторял солдат. — Нормально всё. Спокойно.
Он держал его крепко, ощущая под пропотевшей насквозь одеждой тощее, жалко подрагивающее тело.
— Спокойно.
Потом он разжал руки и привстал. Николай не шевелился, лёжа неподвижно, отвернувшись лицом к стене. Станислав не спеша набросил на него сверху большую, извазюканную в земле дерюгу — остаток одеяла.
— Накройся. Холодно здесь по ночам, — сказал он.
Невольники разлеглись вдоль стен и, навалив на себя кучу грязного тряпья, зарывшись в него с головами, заснули. Ашот приткнулся к осетину сбоку,
В прерывистом, неспокойном сне он видел бородатых боевиков, с радостными, звероватыми лицами, которые ловко резали глотки стриженым худосочным солдатам, лежащим на земле со связанными за спиной руками — как на тех кассетах, которые он смотрел когда-то дома у одного своего приятеля-горца. Одежда на пленных была изодранная, облепленная грязью, с отпечатками чьих-то подошв. Сквозь прорехи виднелись костлявые, в багровых кровоподтёках юношеские тела.
Ашот сжался ещё сильнее, и на нём, несмотря промозглый предутренний холод, проступала жаркая испарина. И ему уже мерещилась на горле холодная сталь ножа, а во рту делалось горячо и солёно.
Утром над ними заскрежетал отпираемый замок, и грубый голос гаркнул зло:
— Э, а ну подъём! Быстро!
Всю неделю рабы пахали без продыха. Точнее, пахали Станислав, Богдан, Сослан да Николай, которого отрядили им в помощь. Ашота же на работы не гнали, и целыми днями с утра до вечера он сидел в яме один.
«Надо сообщить родителям. Надо сообщить, — думал армянин без конца. — Они заплатят, должны заплатить».
— Ну, чего? Как там? — спрашивал он каждый вечер спустившихся в зиндан рабов.
— Никак. Вкалываем, — коротко отвечал Станислав.
— А эти чего? — под словом «эти» Ашот подразумевал чеченцев.
— Ничего. Бьют нехило.
— Про меня ничего не говорят?
— Говорят, — и солдат, глянув на него исподлобья, продолжил. — Весна, мол, на дворе, вот запряжём завтра этого жирного в плуг и пахать на нём будем. А станет плохо тянуть — уши отрежем.
— Чё, в натуре так говорят? — в голосе армянина сквозил страх.
Станислав глядел на него вначале серьёзно, хмуро. Но потом усмехался невесело:
— Да расслабься, пошутил я, — и хлопал его пятернёй по плечу.
Но Ашот не успокаивался. С каждым днём смятение его росло. Хозяева молчали и про выкуп ничего не говорили. Никто не требовал от него написать письмо домой или жалобно прорыдать в камеру: «Пожалуйста, заберите меня отсюда. Сделайте всё, что они хотят. Пожалуйста».
Однажды утром, когда Гаджимурад опускал им в яму еду, он заикнулся робко:
— А это, вы… в Город Ветров, моим родителям не звонили?
Но хозяйский сын с ругательством огрел его палкой по голове:
— Заткнись, свинья!
Ашоту страстно хотелось верить, что переговоры о выкупе с его родителями уже идут, и что уже скоро его должны отпустить. Но время шло, а чеченцы упорно молчали. Неделю спустя он совсем пал духом: а вдруг родители просто отказалась от него, не хотят платить?
И его бросало в ужас от такой мысли. Сидя на дне зиндана, он закрывал лицо руками и упирался головой в холодную каменную стену.