Жизнь, прожитая не зря
Шрифт:
Через день, когда дождь немного унялся, невольников вновь погнали работать. Вконец иззябшие, ослабевшие, они с трудом вскарабкались по лестнице наверх, одичало смотря на хозяев. Их бледные руки двигались вяло, застуженные пальцы не слушались, ноги в коленях подрагивали, подкашивались. Никакие угрозы и побои не могли заставить их трудиться. Рабы были едва живы от холода. Султан, ругаясь, велел своей жене — толстозадой и грудастой Фатиме — приготовить для них горячую похлёбку из бараньих костей. Невольники с жадностью глотали горячую, дымящуюся, остро пахнущую жижу. Она приятно жгла их застуженные онемевшие от холода глотки и заставляла привыкшие к сухомятке желудки долго и мучительно
После того разговора начистоту Станиславу полегчало. Он теперь точно знал, что дед Богдан — свой и ему можно верить. Что он не выдаст.
С ними старик был сух и прям. Он не трусил, как Ашот, и не ныл, как Николай. Никогда не заискивал перед хозяевами, с безразличием исполняя любую, взваленную на него работу. Но в последние дни он работал уже через силу, часто присаживался на землю передохнуть, громко и непрестанно кашляя.
Теперь солдат с беспокойством приглядывал уже за Николаем, и вечером всякий раз внимательно и пытливо всматривался тому в лицо.
«Как бы ни сдал он нас, — думал он. — Хлипкий ведь совсем, трусливый. Сам не побежит и нас ещё заложит».
Но шли дни, Николай работал изо дня в день смиренно и молча. Хозяева держались с невольниками всё так же, ничем не проявляя особой подозрительности. И солдат понемногу успокаивался.
Про Ашота они ничего не знали. Но и Станислав, и Сослан, и дед Богдан были уверены, что к ним в зиндан его больше не посадят. Хозяин ожидает за него выкуп и держит в подвале под домом, отдельно от остальных. Вскоре солдат заприметил, что Гаджимурад носит туда еду.
Подворье Садаева было большое. Его огораживал высокий каменный забор, возведённый рабами ещё до войны. Сверху он весь был утыкан битым стеклом. Всё пространство между воротами и домом было залито асфальтом, здесь обычно стоял «Джип» хозяина. Справа от дома было что-то вроде огорода — реденькие грядки с торчащими на них побегами зелёного лука. Здесь же росло несколько раскидистых фруктовых деревьев. Сразу за домом помещался хлев, где держали десяток овец.
«На хрена им они? — удивлялся про себя Станислав. — И так ведь денег полно. Хоть каждый день по бараньей туше покупать могут».
Сослан обычно выгонял их по утрам на берег реки, где они ощипывали молодую травку.
Помимо массивных железных ворот, украшенных бронзовыми мордами львов, которые выходили на центральную станичную улицу, со двора был второй выход — через калитку за огородом. Маленькая, дощатая, в скукоженных струпьях застарелой и облезающей краски, сохранившаяся ещё от русских владельцев дома, она вела на кривенькие боковые улочки, которые спускались к Тереку. Тот протекал совсем близко.
Копошась каждый день во дворе, Станислав всё внимательно выглядывал, запоминал. Первоначально он склонялся к тому, что бежать лучше через калитку. В сумерках или ночью таким путём можно уйти совершенно незамеченным. Главное — добраться до Терека. Он неплохо плавал, поэтому думал броситься в реку, переплыть её, а потом спрятаться в камышах и пережидать погоню. А затем, переждав, красться ночами к границе, обходя все встречные станицы — ведь в них теперь сплошь чеченцы. В себе он был уверен — и переплыть, и надёжно спрятаться, и дойти пешком до Дагестана он сумеет. Но вот хватит ли на это сил у двоих его товарищей?
Однако Станислава больше мучил другой вопрос: как снять оковы? Прихватить тайком с собой в зиндан камень или какую-нибудь железяку со двора и попытаться сбить их ночью? Нет, не выйдет, они очень прочные. Да и стук наверняка услышат. Но даже если им вдруг каким-то образом и удастся освободить ноги от железных оков, то как самим
Нет, так не выйдет. Поэтому им остаётся только одна возможность: дождаться, когда в доме останется лишь кто-нибудь один из хозяев, и наброситься на него всем вместе, обезоружить и скрутить. А потом сесть в его машину, запихав связанного хозяина на заднее сидение, и рвануть к границе. Если будет погоня, они прикроются им как заложником.
На машине двадцать километров они промчат менее чем за полчаса — и вот она, граница! Тут даже старика Богдана можно будет взять с собой — ведь на машине ехать, не ногами ковылять. Лишь бы только кто-то из хозяев остался днём один.
А если машины не будет? Если Султан на ней сам укатит куда-нибудь, оставив сына присматривать за невольниками? Что тогда делать?
Нет, упускать шанс — пусть даже и такой — нельзя. Тогда они пристукнут Гаджимурада, снимут с себя цепи и через заднюю калитку побегут к реке. Надо только будет прихватить в доме какое-нибудь оружие и еду.
Станислав был уверен, что в густых камышах, на другом берегу Терека, возле самой станицы их поначалу искать никто не догадается — ведь рядом же совсем, под носом. Наверняка бросятся ловить в степь, в поле. А они там отсидятся, может быть, даже пару дней переждут. И только потом, глухими ночами, осторожно двинуться в сторону границы. Дорогу просто будет найти: Терек-то ведь к ней течёт, на восток. Иди по берегу, и дойдёшь.
Солдат знал: у него хватить решимости бросится на чеченца. Только бы товарищи не подвели в этот момент, не растерялись, не струсили. Лучше всего неожиданно ударить его камнем по голове и оглушить. Или броситься сзади, зажать рот и пистолет из-за пояса выхватить. Он заметил, что и Султан, и Гаджимурад стерегут их уже не так зорко, как раньше. Не верят, видно, что невольники рискнут бежать.
— Ишь, расслабились, гады, — зловеще усмехаясь, говорил Станислав остальным, сидя на дне зиндана. — Даже спиной к нам теперь спокойно поворачиваются.
Николай, наконец, решился бежать. Так и сказал солдату однажды:
— Стас, с вами я побегу. С вами, — и заглянув в глаза, прибавил просительно, жалобно. — Возьмёте меня с собой, ладно? Возьмёте ведь?
В последние дни он подуспокоился, стал говорить связно, истерики его прошли. Но толку от него всё равно было немного — уж слишком бестолков, не наблюдателен он оказался. Ни высмотреть ничего толком не мог, ни за хозяевами проследить. Глядел только на Станислава жалостливыми глазами да повторял без конца:
— Не бросайте меня здесь, пацаны. Не бросайте.
Солдат и не думал его бросать. Он знал, понимал, что если тот останется здесь, то скоро превратится в отупевшее, забитое, немое существо, как те невольники, которые встречались ему в зинданах горной Чечни. Он будет покорно выполнять любую работу, безропотно сносить любые издевательства и побои, лишь нелепо тараща на мучителей пустые оловянные глаза. Из него вытравят, выжгут здесь всё человеческое, вбив лишь скотский, животный страх.
Станислав не мог бросить здесь вот так другого русского. Год войны с чеченцами научил его многому. До армии он в своей деревне никогда не встречал чужаков, и они были ему безразличны. Но здесь, ощутив на себе всю силу вражеской ненависти, насмотревшись на обезображенные, обезглавленные, с выколотыми глазами и вырезанными половыми членами тела товарищей, которые солдаты иногда находили на захваченных позициях боевиков, в его сознании быстро пролегла незримая, но чёткая грань. Мир перестал быть цельным, необъятным и светлым. Отныне он делился для него на своих и чужих.