Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах
Шрифт:
Полномасштабную боевую операцию напоминала подготовка политзаключённых к массовому побегу из Александровской центральной тюрьмы в Иркутской губернии. Целью участников акции было «показать тюремщикам силу революционера, поставившего жизнь на карту» (Минаев П. Как мы бежали из Александровского централа. Каторга и ссылка. № 6. 1922).
Организаторы планировали перебить надзирателей, завладеть их оружием, напасть на караул и оружейный склад, после чего «с революционными песнями и заготовленными заранее красными знамёнами уйти в тайгу». «Каждый участник побега обязывался честным словом революционера и отвечал жизнью за тайну побега». Образовалось пять групп — каждая со своей боевой задачей: 1). По обезоруживанию и убийству надзирателей; 2). Для разоружения конвоя; 3). Для налёта на контору, убийства начальника тюрьмы и его помощника и для завладения кассой тюрьмы; 4). Отряд бомбистов и знаменосец; 5). Хозяйственный отряд для захвата продовольственной лавки, одежды, обуви и посуды. Число участников уже достигало 60 человек, были заготовлены элементы СВУ, ножи, компас и карты. Удивительно, как при таком большом количестве осведомлённых о подготовке к побегу этот факт удавалось сохранять в тайне. Несмотря на то что администрации удалось обнаружить схроны беглецов,
Дерзкая идея организовать побег товарищей из находившихся в центре Москвы Таганской (мужской), а затем Новинской (женской) тюрьмы — это, как мы понимаем, совсем другое по своей сложности дело. Принадлежала она не самому И. Морчадзе, а Центральному комитету ПСР. Для руководства секретной операцией в Москву из Германии приезжает один из членов ЦК, которого Исидор называл «генералом». Побег из «Таганки» не состоялся по техническим причинам: о намерениях узников через своего осведомителя узнала администрация тюрьмы, и подготовленный с большим трудом подкоп, который вели через внутренний двор в тюремную баню, пришлось засыпать.
Московская (Новинская) женская каторжная тюрьма находилась сравнительно недалеко — на углу Новинского и Кривовведенского переулков (сейчас это район Нового Арбата). В остроге содержалось более 400 человек: около 200 «срочных», то есть отбывающих небольшие (до 4 лет) сроки тюремного заключения, до 100 — следственных, примерно 60 осуждённых по хозяйственной части и 60 каторжанок, к которым относились и 17 политических. Обстановка здесь складывалась довольно напряжённая: арестантки сообщали на волю, что голодают и подвергаются издевательствам, даже решили в знак протеста совершить массовое самоубийство. Надо сказать, что краски в «маляве» были несколько сгущены, — в тюрьме был обычный «уставной» распорядок: в 6 часов утра поверка, потом кипяток, уборка, занятия, полчаса прогулки (уголовные это время проводили в прачечной, куда политические не допускались), в 11:30 обед, потом на 2 часа опускались койки для дневного отдыха, в 5 часов кипяток и каша на ужин, в 6 — поверка. Однако политические арестантки, по сложившейся традиции, отказывались вставать при входе в камеру начальства, поэтому эта борьба, хоть и закончилась их временной победой, но приводила для них к целому ряду ограничений и наказаний. По признанию самих сидевших, начальники вообще опасались заходить в 8-ю мятежную камеру, в отличие от надзирательницы Александры Тарасовой, которая была довольно лояльна к женщинам-заключённым.
Послание от Елизаветы Матье, принадлежавшей к эсерам-максималистам, передаёт Исидору Морчадзе его соратник Василий Калашников.
Вместе они сумели убедить арестанток в необходимости подготовки к побегу, разработали его детальный план и вместе с Маяковскими начали его реализацию.
В 8-й камере, располагавшейся в тупиковом коридоре на втором этаже, содержались четыре социал-демократ — ки: три по делам военной организации и одна за типографию; 9 эсерок: две по военной и семеро по боевым организациям; две анархистки и две беспартийные. Кроме того, в эту разношёрстную компанию каким-то образом затесались две уголовницы со своими малолетними дочками трёх и четырёх лет: Мусей и Марфушей. Большинство осуждённых были в возрасте 23–25 лет, по социальному составу самую многочисленную группу составляли девушки из интеллигентных семей, рабочая часть была представлена в основном портнихами и швеями. Кроме них в камере находилась практически не говорившая по-русски еврейка Ханна Дзюм, осуждённая за то, что в её доме двое жильцов, оказавшихся анархистами, организовали склад с динамитом. При этом три женщины были больны туберкулёзом, шесть находились на грани истощения и ещё две имели все признаки шизофренического расстройства — такой вот типичный тюремный набор.
Двухэтажное здание тюрьмы охранялось плохо, вдобавок ко всему летом разрослась акация, заросли которой практически полностью перекрыли обзор для стражников у единственного поста охраны.
Тюремную администрацию возглавляла потомственная тюремщица — княжна Елизавета Вадбольская, которая считалась образцовой начальницей, за что и была представлена к золотой медали «За усердие» на владимирской ленте.
К ходатайству о поощрении прилагалась обязательная характеристика:
«Елизавета Вадбольская из российских князей. Окончила полный курс наук в Александро-Марфинском институте. Состоит на службе с 1892 сентября 1, наград не получала. Княжна Вадбольская в 1892 году поступила на службу в женское отделение московской исправительной тюрьмы, где под руководством своего отца, бывшего тогда начальником названной тюрьмы, основательно изучила тяжёлую службу в местах заключения. С тех пор она беспрерывно состоит в тюремном ведомстве и за всё это время обращала на себя внимание образцовым исполнением возложенных на неё обязанностей. Прекрасно зная дело, отличаясь безукоризненными нравственными качествами и обладая энергию и умением обращаться с арестантками, она приобрела полный авторитет в глазах последних и вместе с тем снискала себе искреннее уважение своих сослуживцев и подчинённых. Благодаря таким выдающимся достоинствам княжны Вадбольской вверенная ей тюрьма, несмотря на тяжёлое переживаемое тюремным ведомством время, содержится в отличном порядке».
Губернский инспектор Штраух посчитал неудобным награждать медалью даму и попросил по возможности заменить её на особое награждение подарком от императора. Неудобство это было вызвано отсутствием прецедентов — ещё ни одна тюремщица к высокой государственной награде не представлялась. Решение о поощрении чиновницы золотыми часами с изображением государственного герба и императорской короны для ношения на груди с бриллиантовой брошью стоимостью 300 рублей было принято в качестве исключения. По существовавшему тогда порядку, награждённая заранее внесла
Осужденная Наталья Климова.
Фото из розыскного дела департамента полиции
Вскоре на работу в тюрьму младшей надзирательницей устраивается некая А. В. Тарасова. Она относительно опытная сотрудница, однако в силу возраста — ей 22 года — находилась на особом контроле из-за своего «легкомысленного поведения». Тюремщица переживала личную драму — её бросил возлюбленный, поэтому «брошенка», которая активно стремилась к неформальному общению с арестантками, просила их «по дружбе» достать сильный яд, для того чтобы она смогла покончить с собой. Этим обстоятельством и воспользовались политические заключённые. Н. С. Климова предлагает ей вместо бессмысленного суицида послужить делу революции — и та становится их сообщницей, даже вступила в партию СР. Такую важную связь с тюремщицей осуществляет сам Евно Азеф. По его поручению Тарасова переправила в общую камеру № 8 изготовленные заранее дубликаты ключей от коридорных дверей и от тюремной конторы. По странному стечению обстоятельств замки во всей тюрьме были однотипные, а изготовить дубликаты должен был слесарь Яков, состоявший на связи с местным охранным отделением. Организаторами побега для остальных надзирательниц был сделан кремовый торт с морфием. Единственного мужчину — младшего надзирателя Ивана Фёдорова — в течение некоторого времени приучили, что было совсем несложно, к бесплатным угощениям в соседней пивной. Так как он ночевал в здании тюрьмы, в день побега (30 июня) Василий Калашников и Усов организовали с ним очередную попойку, при этом использовали водку с сильным снотворным хлоралгидратом. Дата для побега тоже была выбрана не случайно: 27 июня Россия праздновала 200-летие Полтавской битвы, поэтому 30-го московская полиция отдыхала после трёх дней усиления.
Семья Маяковского активно вовлечена в процесс подготовки побега: его мать и сёстры перешивали коричневые гимназические платья, готовили специальные колпаки для земляных работ, в комнате Владимира смолили простыни, по которым должны были спускаться со второго этажа беглянки, собирались деньги — 600 рублей привезли из Рязани, — готовили конспиративные квартиры. Всё необходимое для побега отправляется в тюрьму «частями на теле» надзирательницы.
Такая тщательная и, самое главное, продуманная подготовка позволила в ночь с 30 июня на 1 июля организовать побег 13 женщин-арестанток во главе с 24-летней Натальей Климовой, который стал самым массовым в истории «сидящей» России. В назначенный час Тарасова открыла дверь камеры, вывела четырёх самых сильных заключённых, которые напали на отдыхавших в отдельной комнате надзирательниц, затем все вышли в коридор, выломали решётку и на простынях спустились со второго этажа. Во время акции находящийся под подпиской о невыезде и ожидавший нового суда Владимир Маяковский должен был обеспечивать наружное наблюдение с колокольни церкви Девяти мучеников Кизических [36] . Однако, принимая во внимание его более чем приметную внешность, старшие товарищи от его личного участия в последний момент отказались.
36
В 1929 году здесь будет находиться городская тюрьма, затем здание передадут в ведение ОГПУ, где будут проводиться расстрелы, за что москвичи назовут церковь «расстрельным храмом».
В своё время Н. Климова, которая неоднократно высказывала своё желание погибнуть за революцию, вместе с бомбистами Соломоном Рысом (Мортимером) [37] и Добржинским организовали террористическую группу для подготовки покушения на министра внутренних дел П. А. Столыпина, которое должно было состояться на Аптекарском острове в Петербурге 12 августа 1906 года. За что она и была арестована и приговорена Окружным судом к смертной казни. Позднее Климова стала широко известна среди либеральной общественности как автор знаменитого «Письма перед казнью», написанного в «Шпалерке» (Петербургском ДПЗ). Эсерка содержалась в полицейском изоляторе на Мойке-12 (сейчас здесь располагается музей-квартира А. С. Пушкина), затем в «Крестах», где за систематическое нарушение требований внутреннего распорядка и призывы к бунту содержалась в карцере и в кандалах, поэтому пользовалась большим уважением среди сидельцев и администрации как благородная и стойкая заключенная «с понятиями». Готовясь к неминуемой казни, Наталья Климова писала в своём быстро ставшим знаменитом в революционной среде «Письме»: «Новые, странные, и удивительно хорошие ощущения, мысли и настроения переживаю я здесь, в этой большой пустой и полутёмной камере. Доминирующее ощущение — это всепоглощающее чувство какой-то внутренней особенной свободы. Эх… это страшно трудно объяснить. И чувство это так сильно, так постоянно и так радостно, что, внимая ему, ликует каждый атом моего тела, и я испытываю огромное счастье жизни… Что это? Откуда? Я не знаю… сознание ли это, молодое, не боящееся страдания воли, свободно и смело подчиняющееся лишь велениям моего „я“?.. Не радость ли это раба, у которого, наконец, расковали цепи, и он может громко на весь мир крикнуть то, что он считает истиной?… Или то гордость человека, взглянувшего в лицо самой смерти и спокойно и просто сказавшего ей: „Я не боюсь тебя“? Не знаю, должно быть — последнее. Да, наверное, так.
37
С. Рыс был завербован охранкой во время своего ареста в Киеве, погиб в ходе неудачного нападения на банк в Юзовке.
Над человеком, над его волей, над его правдой вечно тяготеет суровая, таинственная, ужасная смерть: она леденит сердце, сковывает желания, вяжет волю, и только тот, кому удалось сбросить её со своих плеч, может радостно воскликнуть: „О, да, теперь я свободен, ибо нет в мире силы, перед которой склонилось бы моё желание“. И мне удалось, и я свободна. Не мелькнёт ли у вас мысли, что всё это пустые фразы, фальшивые звуки, звучащие лишь на слишком натянутых струнах-нервах? У меня самой являлась эта мысль, и поэтому-то я так долго не решалась заговорить об этом» (Просвещение, 1908).