Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Да! Ты не мог дарить ей бриллиантов… Ну, а я тогда мог…
– И она взяла тебя.
– Она меня взяла. А когда у меня не стало бриллиантов…
– Она тебя оставила. И она также бросит каждого своего любовника, высосав из него сок.
– Ты предполагаешь?
– Я не предполагаю, а уверен. Помни, Шарпиньи, – или я ее не знаю, – а я имею претензию на то, что знаю ее, – или Шиффонета вскоре заставит о себе говорить и говорить много в этом галантном свете.
– Шиффонета?
–
– А!..
– Да. Шиффонета – Алиса, или Алиса – Шиффонета в скором времени будет царицей Парижских и других переулков, – для порока нет границ – и тогда, когда мы встретим ее сияющей, в коляске, с двумя напудренными лакеями в галунах на запятках, – мы будем мочь сказать самим себе с законной гордостью, и ты и я: «однако это мы обтесали, это прелестное чудовище!.. Однако нам общество обязано тем, что в его груди протекает этот восхитительный яд!.. Ты Шарпиньи не удовольствуешься возможностью сказать себе это?..
Экс – богач сделал улыбку похожую на гримасу.
– Да… да! – ответил он. – Я буду очень доволен!.. Только, если бы мне было дозволено выбирать, свою часть в той законной гордости, о которой ты говоришь…
– Ну?..
– Я променял бы свою на твою. Тебе ничего не стоило украсить ум прелестного чудовища… Досадная слеза – вот и все, когда ученица оставила учителя…
Но мне, чтобы научить вращаться этот восхитительный яд среди общества, – мне стоило это миллиона шести сот тысяч… Мне это стоило богатства… стоило нищеты…
Шарпиньи произнес эти слова таким печальным тоном, что как ни был насмешлив Флоримон, он был тронут.
– Мы тебе отыщем место… хорошее место, – сказал он, сжимая руку бедняги.
– Ба! – возразил он, наливая себе четвертую рюмку водки: – я, по крайней мере, как говорила она, могу утешиться тем, что забавлялся в течение двух лет. Не все могут это сказать. Но все равно! – закончил он с печальной улыбкой. – Семнадцать ночей за миллион шестьсот тысяч франков, – этого мало! Я имел право, по крайней мере, на две дюжины!..»
Разговор Флоримона с Шарпиньи происходил, как мы сказали, в 1861 году.
Через четыре года, т. е. в 1865 году, в один осенний день, когда Флоримон выходил из театра Водевиля, где репетировали его пьесу, мимо него проехала коляска с сидевшей в ней женщиной, при виде которой он вскрикнул от восхищения. Восхищение это было тем сильнее, что ему показалось, что, заметив его взгляд, молодая женщина отвечала на этот взгляд улыбкой. Он остался неподвижным, как бы облитый кипятком, со взглядом, прикованным к изящной коляске, скрывавшейся среди двадцати других в улице Вивьен.
– Не правда ли,
С этими словами обратился к Флоримону один из его собратьев – Бонваль; весьма забавный господин, особенно в разговоре, большой любитель юбок, знавший всех галантных женщин Парижа на перечет. Его вопрос заставил встрепенуться Флоримона.
– Да! – отвечал он, – да! Эта женщина прекрасна! Более, чем прекрасна!.. Восхитительна!.. Поражающа! Какие глаза, и какие волосы!.. Какие роскошные белокурые волосы!.. И ты, Бонваль, говоришь, что ее зовут?
– Бианчини.
– Она итальянка?
– Если тебе нравится.
– Как, если нравится.
– Я понимаю, если тебе нравится по примеру прочих мучеников принимать ее за ту, за кого она себя выдает, то она итальянка – синьора Бианчини; но если у тебя, как у меня, есть память, – а в этом случае ты должен бы иметь ее больше, чем я, – эта итальянка, синьора Бианчини, станет просто на просто парижанкой.
– Ба!.. Я знавал ее?..
– Лучше, чем я, – гораздо лучше! И когда я скажу тебе ее имя, настоящее имя… ты, не колеблясь, согласишься, – Ришелье и Ловлас.
– Она была моей любовницей?
– Полагаю… Уверяли даже, что ты ее обожал!
– Я ее… Прошу тебя, Бонваль, – ее имя, ее имя!..
– Это уж слишком!.. Я навожу его на след, а он… Точно, она чрезвычайно изменилась и к своей выгоде… Притом же, когда любили брюнетку, а встречают блондинку, не правда ли, простительно не узнать ее. Ну, а я, который не обожал ее, узнал ее сразу!..
– Ее имя, Бонваль! Ее имя!
– Вчера она была в Опере в ложе, а я в оркестре. Заметив ее, я сразу сказал самому себе: это.
– Это?
– Но так как я мог ошибиться, я взошел в фойе, во время антракта, и, прогуливаясь, я следил за нею, изучал, анализировал ее и вслушивался в ее голос… Не подавая виду я подверг ее испытанно, сказать мимоходом, не очень глупому.
– Испытанию?
– Да, испытанию, которое было совершенно успешно; я тебе расскажу его.
– Но сначала скажи мне ее имя.
– Что ты платишь?
– Все, что хочешь.
– Это слишком! Угости меня одним londres, и я тотчас же открою тебе.
– Двадцать londres!.. Но говори, кто эта женщина, эта Бианчини?..
– Слепец! Эта та экс-цветочница, которая некогда слонялась по Тамильскому бульвару и пятнадцать месяцев была твоей любовницей.
– Шиффонета?
– Она.
– Так поэтому то она и улыбнулась при встрече со мною!.. Ты прав, невероятно, что я не узнал ее!.. Ну, а как ты удостоверился?
– Что мои воспоминания меня не обманывают? Я тебе сказал, что в один антракт, любопытствуя узнать истину, я следил за нею в фойе.