Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

де Кок Анри

– Хорошо, малютка, – ответил Феррон, быть может, и подозревавший это предложение. – Хорошо! Я принимаю твое предложение. У меня нет семейства и мало друзей… Ты будешь жить здесь не как служанка, а как мое дитя. Но привыкнув к свободе, ты, быть может, соскучишься в четырех стенах.

Зара печально улыбнулась.

– Что я буду делать со своей свободой, когда нет матушки?.. возразила она. – Хорошо было рядом с ней пробегать леса и поляны… Одна я заблудилась бы.

– Но из какой ты страны? где твоя родина?

Зара не знала где родилась; она знала только

одно, что они пришли во Францию из Кастилии, в 1526 году, с матерью и отцом, вместе с толпой бродячих цыган. Ей было четыре годика. Ее отец делал деревянные ложки; но весьма вероятно, что в настоящее время он занимался каким-нибудь другим более легким промыслом, потому что остановленный в Орлеане, он был… повешен. С этого времени мать Зары пела и плясала на площадях, чтобы прокормить себя и ребенка… Но климат Франции не годился для цыганки; она постоянно жалела о своей Испании, и особенно грустила о своем муже. А когда она грустила, она плакала и не имела сил ни петь, ни плясать.

И вот, в один из подобных дней она упала, чтобы больше не вставать, без сомнения прося последним вздохом, чтоб Провидение позаботилось о ее дочери, и Провидение услыхало просьбу матери: с этого времени у Зары было не только убежище, но еще и тот, который так великодушно сказал ей: «я буду твоим отцом!» Мы увидим, что то был странный отец…

Глава II, повествующая о том, каким образом Зара вышла замуж за адвоката Феррона

В течение двух лет Зара или скорее Жанна, потому что по весьма уважительной причине адвокат вместо языческого дал ей христианское имя, – могла, только поздравлять себя с переменой существования. С течением времени она утешилась в потери матери: по природе она была резва и сметлива… Феррон даже радовался ее веселью…

Однажды утром она пела, тогда как адвокат занимался делами, и Жиборна хотела заставить ее замолчать.

– К чему вы вмешиваетесь не в свое дело! – сурово сказал ей Феррон, потому что он никогда не работал так охотно, как в то время, когда слышал голос молодой девушки.

При этом она была умна. Феррон выучил ее читать и писать и был в восхищении от успехов своей ученицы. То был луч солнца, который проник в его мрачное жилище. Луч этот осветил не только жилище, но и его самого: Феррон не походил на самого себя.

Алэн Бриду не мог опамятоваться от изумления. «Моего хозяина переменила колдунья, говорил он самому себе, и зло улыбаясь, потому что горбун был зол, он прибавлял, искоса поглядывая на Жанну: «Его околдовала девчонка… и не удивительно!.. ведь она цыганка!.. Но ей пятнадцать лет, а ему пятьдесят два года… неужели он захочет?.. Э!.. э!.. цыпленок которого поджаривают на вертеле и которого съедят с жадностью, когда он будет готов…»

Алэн Бриду рассчитывал не совсем верно. Феррон действительно старательно поджаривал цыпленка на вертеле, но не ему пришлось им полакомиться.

Между тем доброе дело как будто принесло ему счастье: дела адвоката преуспевали. В начале 1539 года у него было столько занятий, что он был вынужден взять для Алэна помощника. Второй

клерк был сыном золотых дел мастера, давно уже соединенного узами дружбы с Жаном Ферроном. Его звали Рене Гитар. То был семнадцатилетний мальчуган, белокурый как созревший колос, нежный как агнец, прекрасный как амур и скромный как девушка. Феррон видел, как он родился, почему ему и не пришло в голову, что он поступает неблагоразумно, беря юношу к себе в дом.

Рене был давно уже прелестным юношей, способным внушить страсть, а Феррон все еще считал его за молокососа, у которого как говорится, материнское молоко на губах не обсохло. И в течение первых трех месяцев Рене вел себя так, что вполне оправдывал воззрение Феррона. Постоянно занятый работой, Рене даже и за столом открывал рот только для того, чтобы есть и пить, так что Феррон иногда его спрашивал уж не онемел ли он. – что заставляло краснеть до ушей мальчугана и сильно смеяться Жанну. «У Рене совсем глупое лицо!» шептала она на ухо адвокату. И тот был совершенно с этим согласен. В том убеждении, что Рене не выдумает пороха, а потому не опасен, он охотно дозволял ему по вечерам делить компанию с Жанной.

Феррон сделал ошибку, предоставив Жанне образовать Рене, потому что действуя, таким образом, он лишал себя возможности привести в исполнение одну из самых дорогих своих грез. Та симпатия, которую он почувствовал при виде дочери цыганки, не замедлила перейти в любовь, и в любовь тем более пламенную, что чувствуя стыд, он самым заботливым образом скрывал ее. Не сознаваясь самому себе, Феррон понимал все безумие своей любви к девочке; он понимал, что если бы для обладания ею, он не колеблясь решился принять адские муки, добровольно она не согласилась бы соединить свои младые лета с его зрелостью.

Он понимал всё это, и вот почему не осмеливался сказать Жанне: «Я люблю тебя!» А между тем он любил, – любил с каждым днём всё с большею яростью. Вдали от нее, часы казались ему веками, – вблизи – секундами. Днем он желал, чтобы она постоянно находилась с ним и продолжал заниматься ее образованием. Ночью часто, на цыпочках он подходил к ее двери, чтобы подслушать ее спящее дыхание.

Кто передаст мысли, кипевшие тогда в его мозгу! В одну ночь он не выдержал. Доверчивая как ребенок. Жанна оставила дверь своей спальни не запертою… Дрожащей рукой адвокат отворил дверь и проник в комнату. Луна, проникая сквозь ставни, освещала постель девочки, которая покоилась в самом обольстительном беспорядке, закинув свои белые ручки за голову, с полуобнаженной грудью.

Феррон приближался, задыхаясь. Но она сделала движение… с ее губ сорвался какой то лепет… Он бежал как вор, застигнутый на месте преступления. На другой день после нескольких часов тревожного сна, Жак Феррон сказал самому себе: «Нужно кончить! Я слишком люблю ее! Она должна быть моею, а для того, чтобы быть моею, она будет моей женой!..»

Но когда, по обыкновению, каждое утро, видя его входящим в комнату, где она приготовляла завтрак, Жанна говорила ему: «Здравствуйте, отец!» адвокат чувствовал, что намерение его изменялось.