Жозефина
Шрифт:
Тогда Бонапарт производил впечатление истинного республиканца. 6 мая он написал Директории: «Невозможно с большей преданностью и уважением, что я проявляю уже давно, относиться к Конституции и правительству. Я видел, как устанавливалась Конституция среди хаоса отвратительных страстей, направленных как на разрушение Республики, так и на разрушение французской империи. Молодая Конституция ощутила во мне определенную надобность, в силу обстоятельств и благодаря моему усердию. Моим девизом всегда будет одно: не жалеть жизни в защите ее».
Директоры решили, что генерал, выступающий за республиканские идеи, проявляющий такой ярый энтузиазм, достоин всяческого поощрения и почестей. Не подозревая еще о будущем поведении победителя, они захотели присоединиться к его славе, присоседиться, так сказать, «заставить» ее стать славой их правительства.
Директория была в восторге. Ее комиссар в итальянской армии, Салисетти, сообщил 11 мая: «Граждане директоры, бессмертна слава доблестной итальянской армии! Безгранична наша признательность ее умному и отважному руководителю! Вчерашний день будет отмечен в анналах истории и войны… Республиканская колонна построена, Бонапарт объехал ряды. Его присутствие воодушевило солдат. Его приветствовали тысячекратными криками: «Да здравствует Республика!» Он подал сигнал к атаке, и войско как молния бросилось на мост».
Для того чтобы отпраздновать новые триумфы, Директория организовала наполовину патриотический, наполовину мифический театрализованный праздник, более языческий, чем христианский, где реминисценции из Плутарха соединялись с цитатами из Жан-Жака Руссо, и где ощущался вкус эпохи к героической декламации и страсть к гиперболе. «Праздник признательности и побед» (таково было его название) проходил на Марсовом поле 10 прериаля[4] IV года (29 мая 1796 года). В центре Марсова поля была воздвигнута платформа высотой в двенадцать футов. Выступающие туда поднимались по четырем лестницам в шестьдесят футов шириной каждая. У основания лестниц — львы, «символ силы, отваги и благородства», как писал «Монитор». Предназначенная для церемонии площадь была окружена барьером из пушек, пространство между которыми заполнили армейскими атрибутами. Гирлянды из фестонов создавали импровизированную границу. В центре холма возвышалась статуя Свободы, установленная на пьедестале из оружейных трофеев. Одной рукой она опиралась на Конституцию, в другой держала жезл с водруженной на него шапкой Гийома Телля. В четырех античных треножниках, расположенных вокруг статуи, дымились благовония. Рядом возвышалось огромное дерево, на котором как трофеи висели взятые у врагов знамена. Вблизи на пьедестале располагались статуи богинь победы и славы. Каждая держала в одной руке пальмовую ветвь, а другой подносила к губам военную трубу. Наконец, на алтаре лежали лавровые венки, которые директорам предстояло раздавать от имени признательной отчизны.
В десять часов утра артиллерийский залп дал сигнал к началу праздника. Склоны Марсова поля были усеяны палатками. Здесь расположилась Парижская национальная гвардия, вооруженная, со своими знаменами. Она была разделена на четырнадцать подразделений, представлявших четырнадцать армий Республики. К каждой из этих четырнадцати групп присоединились ветераны-инвалиды и раненые солдаты, которых позаботились разместить по подразделениям, представлявшим армии, в которых они получили ранения. Слово взял Карно как глава Директории. Его речь представляла собой, так сказать, военную «эклогу»[5]. Бывший член Комитета общественного спасения говорил о славе, заработанной в сражениях в пасторальном тоне, проникновенно и воинственно. Немногие документы так хорошо передают идеи и вкусы общества того периода, как эта речь, одновременно гуманная и воинственная, начинавшаяся так: «В момент, когда кажется, сама природа возрождается, когда земля, расцветая и зеленея, обещает богатый урожай, когда все живое стремится к благотворному единению, обновляющему вселенную, французский народ собрался на этот праздник — воздать должное талантам и добродетелям, почитаемым родиной и человечеством. О! Разве есть еще какой-нибудь другой день, который мог бы так объединить сердца? Какому человеку, какому гражданину может быть чуждо чувство признательности? Мы существуем
После такого начала следует, как принято, хвала модному в то время понятию «lа sensibilite» (чувствительности); это слово даже жестокие террористы и сам Робеспьер произносили с пафосом. «Чувствительность, сопереживание, — говорил Карно, — не ограничиваются кругом семьи, они ведут на поиск бедняка в лачуге, наполняют грудь состраданием и желанием помочь, а благодеяние благодаря им оборачивается признательностью. Человечность! Насколько восхитительно твое применение — насколько вызывает жалость пустая душа, которой ты неведома!».
После таких дифирамбов семье, природе, человечности пришло время описания военных подвигов — словно после звука арфы вдруг слышен звук трубы: «Нарождающаяся Республика вооружает своих сыновей для защиты своей независимости, и ничто не в силах сдержать ее детей в этом стремлении. Они форсируют реки, штурмуют укрепления, преодолевают горы. Остатки трех армий после стольких побед истратили все отпущенное им природой, но продолжают сражаться, уничтожать орды предателей и разбойников, изрыгнутых Англией, наказывают виновных командующих и возвращают Республике некогда заблудших братьев. Переходя Пиренеи, они спешат к своей вершине и уничтожают все, что противостоит их порыву и остановятся только завоевав мир, которого они достойны. Они преодолевают Альпы и Апеннины и форсируют По и Адду. Рвение солдат подкрепляется гением и отвагой генералов. Военачальники детально продумывают планы и исполняют их энергично. Спокойно и со знанием дела они используют силы и даже сами спешат в наиболее опасные места во главе своих братьев по оружию».
Карно закончил свою речь данью уважения солдатам Республики: «Республиканские армии, примите торжественное свидетельство национальной признательности!.. Разве не останется ничего, кроме воспоминания о вас, солдатах, умерших за свободу? Все же вы будете жить в наших сердцах, нам будут дороги ваши дети. Республика им уплатит свои долги по отношению к вам. И мы собрались здесь уплатить первый долг, провозглашая вашу славу и нашу признательность вам за нее. Республиканские армии, представленные на этом пространстве, невидимые фаланги, чьи трофеи выставлены здесь, чьи новые успехи я предвижу в будущем, приблизьтесь и получите победные венки, которые французский народ велит нам прикрепить к вашим знаменам».
После праздника на Марсовом поле танцевали до исхода дня. Вечером там был дан большой республиканский обед, на котором пели полупатриотический гимн, сочиненный для этого торжества поэтом Лебруном — Лебруном Пиндаром, как его тогда называли.
Торжественный день вечной памяти
Украшен нашими лаврами!
Века, вы едва ли поверите,
Как воины стали героями,
Врагов разметав и заставив их
Упиться черными волнами.
Под лаврами сколь привлекателен Вакх!
Наполним, друзья, кубок славы
Игристым и свежим нектаром!
Осушим его за Победу, возлюбленную
французов!
…Мы увидели, что происходило в Париже. Что же происходило в Милане?
Глава III
ВСТУПЛЕНИЕ БОНАПАРТА В МИЛАН
Сколько воодушевления, сколько пыла, сколько задора в этой молодой доблестной армии, с триумфом вошедшей в Милан! Все молодо: главнокомандующий, офицеры, солдаты, идеи, чувства, надежды. Сколько гордости, достоинства, какая свободная поступь у этих приземистых южан с просмоленной солнцем кожей, с умным и хитрым лицом, с огненным взглядом! Они отражают суть французской революции. Они бравые и добрые, жестокие и благородные, великолепные в бою, приятные, веселые, но при этом отличающиеся героизмом, самоотречением, бескорыстием, они думают не о себе, а об отчизне. Они не завистливы, их не заботят ни награды, ни деньги. Военная карьера — не профессия для них, а призвание, страсть. Роскоши миллионера они предпочитают свои мундиры в лохмотьях. Они с презрением относятся ко всему, что не является военным. Они не только не боятся опасности — они ее любят, они живут в ней как в своей стихии.