Жребий
Шрифт:
— Валяйте, — сказал Нетудыхин. — Любопытно все-таки, на какой еще изворот вы пуститесь, чтобы меня обмануть.
— Тимофей Сергеевич! — сказал Сатана. — Обижаете!
— Валяйте, валяйте — время есть.
Оба закурили. Сатана глубоко затянулся, пустил дым над собой и посмотрел на небо.
Глава 7
Исповедь Сатаны
— С чего начать? — спросил он сам себя. — Наверное, с имени. Так вот, Тимофей Сергеевич, первое имя мое, имя, данное мне Отцом, было Сатанаил. Это уже потом меня стали называть Сатаной. Но дело не в этом. За свое долгое житие я переносил множество имен. Как только меня не называли, Люцифером, Дьяволом, Чертом, Лукавым, Вельзевулом — да возвратятся эти имена тем, кто
А было нас у Отца нашего родного восемь душ, считая меня. И руководили мы всей остальной ангельской братией. Жизнь, я вам скажу, Тимофей Сергеевич, была у нас не жизнь, а малина. Необыкновенно чудная. Что ни возжелаем — пожалуйста, нате вам, сколько хотите и чего хотите. Хотя мира-то тогда еще не было такого, как сейчас. В те времена Отец наш был щедр и любвеобилен. Да что там говорить! Теперь об этих временах вспоминаешь, как о сказке. Иногда даже не верится, что эти времена когда-то были. А ведь были, точно же помню. Любовь и мир царили меж нами. И жили мы так, в этом непорочном и чистом братстве, довольно долго. Может быть, жили бы так и до сегодняшнего дня, если бы не этот червь невыносимой скуки, начавший подтачивать наши ангельские души. Заметил я как-то, что братии моей весь этот достаток не в радость. Стала она с какого-то времени им тяготиться и мучиться. Да.
Надо вам сказать, Тимофей Сергеевич, без ложной скромности, что в молодости я был на редкость смекалист и изобретателен. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, гены Отца отложились во мне поосновательней, чем у других. Такой вышел. Я, бывало, придумывал и устраивал игры, от которых Отец родной, наблюдая за нами, укатывался со смеху. И все бы ничего было, да скука нас заедала зеленая. Нет, не то слово, — ведь тогда и цвета такого не было, — ну, в общем, такая скучища, что душу от нее сводило, как от судороги ногу. Вот и пришла мне в голову однажды идея сотворить для всей этой скучающей компании что-нибудь такое, что стало бы предметом наших забот и трудов. Нет, речь тогда о вас еще не шла, это честно. Вас я придумал потом. А сначала просто мелькнула в моей бесшабашной голове мысль, что хорошо бы нам всем чем-нибудь заняться. А то ведь лодырничаем, бьем баклуши бесконечно, и в перспективе ничего не вырисовывается.
Кстати, о нашем появлении на свет. Есть две версии, и обе они ходят среди вас. По одной, так утверждают талмудисты, мы появились на свет во второй день творения. По другой, это уже ближе к вашему времени, — на день первый. На самом же деле содеял нас Отец наш еще задолго до сотворения мира сего. Это я вам сообщаю для справки, потому что за долгие века наплели по нашему адресу гору небылиц.
Да. Потом я как-то так стал к этой мысли возвращаться, и постепенно она отстоялась во мне в конкретную идею. Я совершенно четко осознал: если мы и дальше будем пребывать в таком положении, нас ждет развал и крах. Нам чем-то всем нужно было заняться, найти себе заботу, интерес. И я подумал, что неплохо было бы попросить Владыку, чтобы он сотворил для нас существо, подобное нам, но живущее от нас отдельно. И вообще тогда бы появилось что-то новое в нашей жизни.
Я так был обуян этой идеей, что не вытерпел и тут же поделился соображениями своими с единокровным братом моим Михаилом. Тогда он еще не был Великим Князем, а я — Сатаной, и оба мы были равноправными сыновьями Отца нашего. Сказал — не подумал: простофиля же был, наивен. А он, наушник, возьми и донеси на меня Отцу. Почему он так поступил, я до сегодняшнего дня толком не знаю. Может быть, его одолевала творческая зависть, может, страх быть наказанным за такие вольные мысли, — точно не знаю. Но донес Владыке на меня он, негодник. Это мною установлено потом абсолютно достоверно. С тех пор и началась у нас с ним война.
Вот к чему привела меня моя доверчивость: просочилась-таки информация о моей идее к Отцу. Стал он на меня коситься. Других приласкает, поближе к себе, а на меня — все смотрит испытывающим взглядом, все в упор, и молчит: не туда ты, мол,
И пошел слушок меж нами, что недоволен Папаша мной оченно за мои дерзкие мысли. Братья мои ангелы стали от меня отшатываться.
Но иногда Отец и спросит меня, грустно так: что, мол, Сатюня, скучно? Я так прямо и отвечаю: "Жуть!". А чего ж мне врать-то Отцу родному? И опять Он так смотрит на меня подозрительно. Оказалось потом, что Он обдумывал мою идею.
Собрал Он нас как-то всех на совет и говорит: "Я знаю, дети мои, что кое-кто из вас возжелал, чтобы я сотворил для вашего интереса и утехи живое существо, ибо скучно вам стало жить, и мучаетесь вы бездельем. Так это или нет?" Молчат. А Он опять спрашивает: "Так или нет?" И опять молчат. Как на всех собраниях. А я сказал: "Скучно". Владыка посмотрел на меня и сказал: "Твое мнение мне уже давно известно. Меня интересует, что другие думают".
Взял слово Гавриил. Он у нас любит поговорить. Иногда в своем многословии так запутывает мысль, что и не поймешь, о чем же конкретно идет речь. Знаете, приблизительно так: я полагаю, что при определенных обстоятельствах, хотя, конечно, не исключен и другой исход, но вполне может быть, несмотря на то, что… Ну и дальше таким же образом. Словом, он и в этот раз говорить начал витиевато и неопределенно. Владыка не выдержал и сказал: "Гаврюша, короче!" — Тот остановился и сказал: "Вообще-то, если честно, — скучно. Но, конечно, учитывая, что… " — "Все понятно", — сказал Отец и предоставил слово Рафаилу.
Рафаил согласился с тем, что скучно, но при сотворении нового существа просил обратить внимание на то, чтобы это существо, обладая автономным миром, было бы зависимо от Творца. То есть, чтобы над ним можно было всегда осуществлять контроль.
Потом выступил Михаил. Я весь напрягся и стал ждать, что же он скажет.
Он начал издалека. Проанализировал ситуацию, сложившуюся в последнее время в кругу ангелов. Сказал, что многие братья совершенно обленились. С неохотой являются на хор. Некоторые даже, делая вид, будто поют, на самом деле просто имитируют пение, не издавая при этом никакого звука. Это была правда, я сам иногда на хоре сачковал. Вообще, говорить он умел, и говорил толково, поскольку среди нас отличался большой ясностью мысли и умением выделять во всякой проблеме ее основной смысл. По его мнению, именно упадок дисциплины среди братьев-ангелов и стал причиной появления нездоровых желаний и идеи сотворения какого-то нового существа. Любители новшеств и острых ощущений выискивают для своих страстей объект для их приложения. А мы должны в участи своей стремиться прежде всего к всеобъемлющему совершенству. Мы должны в этом совершенстве и радости славить имя Отца нашего во всем Его блеске и величии. Но если Владыка, сказал он в заключении, считает это дело нужным, то для вящей славы Господней мы готовы с радостью принять в нем самое активное участие.
Ах, хитрюга! Ах, льстец словоблудный! О всепожирающей нас скуке он умолчал. О том, что дело у нас иногда доходит чуть не до мордобоя — тоже.
Тут я не выдержал и взял слово сам. А был я тогда, Тимофей Сергеевич, вроде вас: горяч, задирист. И понес, и понес: о том, что обленились все до крайности, отупели, стали заниматься интригами, дрязгами; о беспроблемности как об основном недостатке нашей жизни, и все в том же духе. Тогда они мне простили мою горячность. Потом я не без их усилий был наказан и свергнут с неба.
После моего выступления начался кавардак. Каждый просил слово. Иные несли самую несусветную чушь. Наконец, Владыка прекратил эту бессмысленную дискуссию. Мне он сказал после собрания, подозвав жестом к себе: "Я жду от тебя детальной разработки проекта. Твое выступление пришлось мне по душе".
Я был безумно счастлив и рад. Я не ожидал от Него такой оценки. И все кругом слышали это. И опять с братьями у меня начали налаживаться, как в прежние времена, добрые отношения.
В последующее время я перебрал в своем воображении ни один вариант проекта. Но я не пришел ни к чему лучшему, как предложить Владыке создать существо, в основе которого находилась бы аналогия с нами.