Жребий
Шрифт:
Надгробий мраморных не ставят.
Могилы — холмики поросшие
Просто означуют крестами…
Ну а мне, за мою поганую жизнь, вряд ли кто крест поставит. Так я уже заранее сам позаботился, чтобы других лишними хлопотами не обременять. — И посмотрел на Тима.
— Ты до сих пор пишешь стихи?
— Нет, от этого креста я отказался. Последнее стихотворение я написал много лет назад, в лагере. Хочешь — выдам.
— Конечно. С интересом послушаю.
Олег обнял голову руками и, напрягая память, прочел:
Не ведаю. Не знаю. Не творю.
А
И Бога уж за то благодарю,
Что жив еще и по земле хромаю.
Наверился — досыта, догорла.
Огонь потух, а вера — умерла.
Мой рот закрыт, душа зачехлена.
И муза мне уж больше не нужна.
Помолчали.
— Чернота, конечно, — сказал Нетудыхин. — Но убедительная и веская, как пле-вок. Хорошо.
— Вот потому я и бросил писать. Кому нужны переживания наших изломанных душ?
— Зря ты так думаешь. Жизнь наполнена не только звуками фанфар.
— Ладно, пошли. А то маманя опять прибежит. Мы еще вернемся к этому.
Они направились в дом.
Мать Олега всю свою жизнь безвыездно прожила в Рощинске. В этом дряхлею-щем доме она родилась, выросла и вышла замуж. Теперь дом волею обстоятельств ока-зался на ее руках. Сыну было все "по барабану" (его собственное определение). Он по-являлся, исчезал или его насильно увозили — Мария Васильевна пребывала на месте, храня и поддерживая родовое гнездо. А дочь — в счет не шла. Была, правда, еще мать Марии Васильевны, баба Мотя. Но она находилась в таком возрасте, что за ней самой необходим был уход. Почти слепая, она вела жизнь подпольной мыши. Для окружающих она означалась в доме маленькой спаленкой, где она обитала, — то ли живая, то ли вот-вот обещающая помереть, но почему-то так и не умирающая.
Столь нескрываемый цинизм со стороны неблагодарных потомков выводил Ма-рию Васильевну из себя. В конце концов ведь они все появились на свет потому, что их рождению предшествовала жизнь этой немощной старухи. Мария Васильевна срывалась: скандалила с Олегом, с "сильно умной" невесткой, с дочерью, которая, несмотря на свою привлекательность, оказывалась "никому ненужной". Словом, Мария Васильевна сама становилась несносной. Однако надо было понять и ее: к уходу за матерью-старухой прибавлялась никогда нескончаемая работа по дому. Она уставала. А между тем была Мария Васильевна человеком эмоционально нерастраченным. Что она там пожила со своим Пашей до войны! Ей хотелось еще любви и ласки. И в ночных всплесках ее души, к удивлению, всплывал в ней давний рудимент мечты о благородном рыцаре: авось, при-дет, авось, случайно заявится. К сожалению, вместо — благородных рыцарей жизнь подсо-вывала ей обаятельных негодяев. Тот, которого Олег называл "однолегочным пузырем", разочаровал ее окончательно. Жизнь превратилась в существование. Быт поглотил ее. Словом, если воспользоваться языком социологии, то она представляла собой ту катего-рию послевоенных вдов, которым так и не удалось построить семью вторично. И в этой ситуации они изживали время, отведенное им Творцом.
Вошли в кухню. Олег стал умываться. Мария Васильевна, принарядившись в цве-тастый передник, чистила картошку. Получалось это у нее виртуозно: разговаривая, она почти не смотрела на обчищаемую катрофелину.
— Чем занят в жизни? — спросила она Тима, перейдя вдруг на "ты".
— Учительствую, — ответил Нетудыхин.
— Понял? —
— Ну что ж? — сказала Олег. — Кому-то и баранку надо крутить.
— Но там ума не надо особого: сел — и вперед!
— Ага. Это только тебе так кажется. У него… тоже труд… как будто легкий. За-шел в класс — и рассказывай… кто такой был Александр Сергеевич Пушкин… — Олег боготворил Пушкина. — Когда родился, когда крестился, что написал… Пацаны тебе… прямо так и внемлют…
— Нет, так не получается, — улыбнулся Нетудыхин.
— Ну у нее ж это так получается. В чужих руках руль всегда кажется игрушкой.
— А ты преподаешь литературу?
— Русский язык и литературу.
— Все равно — интеллигентная работа.
Мария Васильевна в глубине души всегда сожалела, что из ее детей не получилось людей интеллигентного труда.
Олег сказал, вытираясь:
— Пока ты будешь тут стряпать, давай, наверное, пару рублей, мы сходим за мо-локом.
— За каким молоком?! — удивилась Мария Васильевна.
— Из-под бешенной коровы.
— Ты вчера, видно, намолочился. И где ты в такую рань что возьмешь?
— Найдем где. У Протасихи самогон возьму. Правда, она продает бутылку по трояку.
— Олег! — сказал Нетудыхин. — У меня есть деньги.
— Ничего. Ты ко мне приехал, а не я к тебе. — Матери: — Выручай. Танька вер-нется — я отдам.
— Она ж его оставила без копейки, — прокомментировала ситуацию Мария Ва-сильевна, имея в виду невестку. — Чтобы не пропил, пока она приедет.
Пошли, конечно, не к Протасихе, как уверял Олег, а махнули в деповской кругло-суточный магазин. Идти пришось, правда, километра полтора. Но зато тут же, прямо в магазине, оприходовали чекушку. И две поллитровки взяли домой. Чтобы не бегать по-том лишний раз в магазин.
Раскачаеву после вчерашнего перепоя стало легче. На обратном пути он оживил-ся.
— Я вообще совершенно не предполагал, что мы с тобой еще встретимся когда-нибудь в жизни. Ты помнишь, как я тебя провожал последний раз?
— Конечно.
— Ты же канул, как камень в воду. Уехал с непосадочной стороны на ступеньках вагона в холодный осенний вечер. И — ни слуху ни духу. Что можно было предполо-жить? Безусловно, мрачный вариант.
— Мне тогда все же повезло. Проводник пустил меня в вагон. Я целую ночь то-пил ему печь. Я хотел добраться до Крыма — там было еще тепло. И добрался-таки туда. Но в Симферополе, на вокзале, меня зацапали. Все, все это ушло, Олег. Тут сегодня нуж-но найти разумный вариант жизни.
— А чего ты хочешь?
— Нормальной жизни хочу.
— Ты забыл, в какой ты стране живешь. Невозможного хочешь. В России челове-ку сначала надо умереть. А потом ему воздадут должное. Или окончательно обольют грязью. Нам разум заказан. Жили через пень-колоду века, так и дальше будем жить. Сколько ты в Рощинске не был?
— Около пятнадцати лет.
— А что в нем изменилось?
— Не знаю, я еще не разобрался.
— Да ничего не изменилось. Ну, поубрали развалины от очередных завоевателей. Отстроили вокзал железнодорожный. Еще пару школ построили, кинотеатр. Но люди-то как были рабами, так и остались ими. Забитые тупые рабы! Как бесправные мужики в сучьей зоне. И так это длится здесь сыздавна, века с XII-го, когда город был основан. Время меняет внешнюю декорацию. Психология остается неизменной — рабской.