Жребий
Шрифт:
Дома его ожидал сюрприз: на лай, поднятый Кузьмой, когда Тимофей Сергеевич открыл двери, в прихожей появились Елена Захаровна и… Наташка.
"Сквохтались-таки!" — подумал Нетудыхин, завидя их вместе.
— Тимоша! Господи, объявился! — возрадовалась Захаровна. — Что случилось? Куда ты пропал?
— Не так много вопросов, Захаровна, — ответил Нетудыхин.
Он поставил рюкзак и удочки в угол прихожей. Обнялись. Даже расцеловались. И с Захаровной, и с Натальей Сергеевной.
Кузьма радостно взвизгивал и носился вокруг Нетудыхина.
— Так где
— Отдыхал, — ответил Нетудыхин.
— Да, оно и видно. Зарос, как партизан.
Когда вошли в его комнату и Нетудыхин сел в кресло, Кузьма, не сдержавшись, нахально сиганул к Тимоше на колени и полез лобызаться.
— Кузьма! — сказал Нетудыхин, отстраняя собаку. — Я знаю, ты переживал за меня. Но веди себя прилично. Успокойся!
— Ты видишь, что они у тебя натворили? — сказала Захаровна. В комнате все бы-ло перевернуто. Книжный шкаф выпотрошен, на письменном столе и диване навалом лежали папки, книги, тетради. Как после вражеского набега.
— Да, — с грустью сказал Нетудыхин, — настоящий кавардак. Такого неблагопо-лучного квартиранта можно, пожалуй, и попросить съехать…
— Да ты что! — возмутилась Захаровна. — В честь чего это?
— Ну, неприятности причиняю. Потом, вообще, все это дурно пахнет…
— Ты, Тимоша, не вынуждай меня говорить гадости. Никто тебе не заикался о выселении. Они и у меня в комнате хотели провести обыск. Но я им сказала: "Не имеете права! Я жена Героя Советского Союза полковника Светышева! Только через мой труп!" И Кузьма им тут такой тарарам устроил: стал на пороге моей комнаты и рычит, как лев. Они потоптались и не стали обыскивать. Так что, вели мы себя вполне достойно, Тимо-ша.
— Спасибо, — сказал Нетудыхин, гладя подскуливающего Кузю по голове. — Значит, наш договор остается в силе?
— А почему он должен быть не в силе? — ответила на вопрос вопросом Захаров-на.
— Ну и слава Богу. С остальным — разберемся. Все вернем на свои места.
Пока женщины готовили и накрывали стол, Тимофей Сергеевич приводил себя в порядок. Сидя в ванне, он вновь благодарил Бога, что Тот послал ему Захаровну. Другая, на ее месте, предъявила бы Нетудыхину ультиматум и выселила бы его, не задумываясь. Пришлось бы искать новую квартиру или сходиться с Наташкой. Но идти к Наташке жить — значило бы потерять свободу, которая для него была привыше всего. Нет, не бы-товой зависимости он опасался, а утраты той внутренней свободы, которая предоставля-ла ему право распоряжаться собой так, как он хотел, — не рискуя другими. Наталья же все крепче прикипала к нему, и это его угрожающе настораживало. Однако он был ис-кренно рад, что его принимали с такой теплотой.
На кухне позванивали посудой и тихо переговаривались. Тон разговора был дове-рительный. Так говорят между собой близкие люди. "Надо же, — думал Тимофей Сер-геевич, — как они дружно и быстро между собой спелись!"
— Тимоша! — позвала его через некоторое время Захаровна. — Прошу к столу!
Кузьма путался у ног одевающегося Нетудыхина.
— Идем-идем, — ответил
Уселись за стол. Был день июльский. На кухне, залитой закатным солнцем, духо-вито пахло жареным картофелем и тем устойчивым запахом домашности, который труд-но определим.
Нетудыхин вдруг остро почувствовал: он — в семье. Может быть, Захаровна и права: пора жениться.
Наталья Сергеевна то ли уловила настроение Нетудыхина, то ли догадалась о его мыслях — вся порозовела.
— Ну, — сказала Захаровна, поднимая рюмку с наливкой, — за твое благополуч-ное возвращение, Тимоша! Даст Бог, все перемелется.
Выпили. Стали есть. Нетудыхин сказал:
— Если даст. Но может и не дать.
— Даст, даст! Ты верь, главное! А не будешь верить, конечно, не даст. За что же давать? Ты крест мой не посеял еще?
— Вы что, Захаровна? Берегу как зеницу ока.
— Слава Богу! Но меня все-таки интересует, — ты прости старуху за такое на-стырное любопытство, — что же с тобой произошло?
— Арестовали.
— Понятно. За что?
— За портрет, который появился на доме быта вместо портрета Ленина. Но это не мой портрет. Он похож на меня, но не мой.
— Твой, Тимоша, твой! Я сама ездила смотреть. Ты там такой симпатичный — ну, прям, вылитый ты.
— Откуда вы об этом узнали?
— Наташа сообщила.
— А ты откуда узнала?
— Пацаны сказали…
— Теперь его уже нет.
— Как нет?! — удивилась Захаровна.
— Так: был — исчез.
— Вот те на! А я всех своих знакомых известила, чтобы поехали посмотрели на моего квартиранта. Нехорошо, Тимоша, ты себя ведешь, совсем нехорошо. Обманщицей я получаюсь. Как же мне теперь им объяснить?
— А так, как есть.
— Не поверят.
— Поверят. Если КГБ поверил, то почему бы им не поверить?
— А что они собственно тут искали у тебя? 3арисовки к твоему портрету?..
— Стихи.
— Зачем?
— Ну, может быть, думали, что они у меня не совсем советские. Их можно было бы приобщить к делу и посадить меня за антисоветскую пропаганду.
— Да? Это так серьезно? Скажи! А я, знаешь, ведь тоже когда-то, в детстве, сочи-няла стихи. Когда влюбилась в первый раз, написала их целую тетрадь.
Ночь темна стоит кругом.
В доме тишина.
Все заснули уж давно —
У меня нет сна.
Где-то в темном уголке
Спишь, наверно, ты.
Не мечтаешь ни о чем,
Ты — мои мечты…
Ну и так далее. Ерунда, одним словом.
— Очень непосредственно, — сказал Нетудыхин. — Для поэзии такая непосред-ственность — чрезвычайно важна. Может быть, в вас погиб поэт.
— Какой там поэт!
Захаровна пошла по новому кругу: налила по второй и, торжественно подняв рюмку, изрекла:
— За поэзию!
Выпили за поэзию. А почему бы за нее, великомученицу, и не выпить? Наталья Сергеевна сказала (наконец-то она заговорила):