Журнал «Байкал» 2010-01

Эрдынеев Александр Цырен-Доржиевич

III

В годы учебы в аспирантуре Московского Института востоковедения АН СССР (1972–1975 гг.) меня часто тянуло в Питер. Здесь учились моя сестренка Галя, на восточном факультете ЛГУ, а несколькими курсами старше — Федя Самаев, мой земляк. Я часто заходил к ним в общежитие, общался с ними.

Как-то стоял у окна в ноябрьский серый вечер рядом с сестренкой-первокурсницей. Немилосердно лил дождь, солнце уже который день не вылезало из туч. Вдруг слышу от неё: «Погода шепчет, найди и выпей». Ошеломленный, я ничего не сказал, но потом понял, что это расхожее питерское выражение, употреблявшееся по случаю метеорологических особенностей города на Неве.

Иной раз я останавливался в общежитии у Феди Самаева. Он был сильно увлечен тибетологией. Его глаза всегда вспыхивали, когда начинал говорить о своих востоковедных пристрастиях. Очень гордился тем, что он бурят. «Это для меня как визитная карточка, — признавался он. — Доржи Банзаров, Галсан Гомбоев, Гомбожаб Цыбиков, Цыбен Жамцарано — они проложили дорогу для нас через Питер на Восток. А наши бурятские ламы, один Агван Доржиев чего стоит».

Как-то раз (дело было к лету) мы втроем: Федя, Галя и я по моему предложению решили съездить на Елагинские острова, где рядом находился

буддийский дацан, основанный А. Доржиевым. Само здание, построенное в тибетском стиле, высилось как памятник тем, кто его создал. Со странным, смешанным чувством гордости и печали я, точнее, мы совершили гороо вокруг дацана, в котором размещался какой-то зоологический (?!) институт. «Но храм поверженный — все храм», — почему-то вдруг вспомнились лермонтовские строки.

По одному из мостиков мы перешли на остров, где находилась лодочная станция. Покатались в лодке, пообедали в буфете. Звучала музыка, питерцы гуляли — был выходной день. Сквозь молодую листву липовых деревьев и хвою высоких лиственниц виднелась кровля буддийского храма, увенчанная хорло — символом вероучения и преклонившими перед ним свои колени ланями.

Мы уходим сквозь двадцатый век к будущему на свиданье. Оглянись в дороге, человек, на себя и свет буддийских ланей.

17.5. Понедельник.

Занимался в БАН. Решил просмотреть и проработать литературу в одной библиотеке, а потом переходить в другую.

Получил Рериха «Голубые анналы», II том, 1953 г. Он был на руках, но сотрудница библиотеки оказалась очень отзывчивой, когда я ей объяснил, что в Москве книгу эту не нашел. Она сняла с другого номера для меня.

Получил также книгу Лауфера о Миларайбе, изд. 1902 г. Сделал ксерокс «Голубых анналов» — 327 стр. и статью Chang’a «On tibetan poetry». Всего на сумму 35 руб. «Целое состояние», — сказала приемщица. Мне повезло: в понедельник было мало заказов, поэтому разрешили.

Сходил с Шурой в Русский музей. Выставка «Пейзаж в творчестве русских художников», есть Н. Рерих, его «Небесный бой» как своего рода иллюстрация к прологу бурятской Гэсэриады, где в битву вступают тэнгри — божества мрака и света в образах клубящихся туч и облаков.

Акварельная работа М. Волошина «Лунный вихрь» тоже вызвала рой ассоциаций на восточную тему. Полная отливающая желтизной луна словно шаманское бронзовое зеркало-толи. Коктебельский пустынный ландшафт с камлающими деревьями, как на японской гравюре. Листья готовы сорваться с обезумевших ветвей в лавину рваных облаков, кружащихся в диком порыве космического экстаза. И умиротворяющий Куинджи с его «Радугой», увенчивающей земной простор семицветным хадаком.

Поэзия — есть чувство меры. Все это от Гомера. А остальное — от перепоя.

Шура не оценила мой экспромт.

Говорим о Пастернаке:

Любить иных тяжелый крест. А ты прекрасна без извилин. И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.

* * *

Если в городе нет у тебя друга, город чужой. Если тебя берет под ручку скука, город чужой. Если нету желанья вернуться снова, город чужой.

Но Питер, он же Ленинград — Петербург, город особый. Здесь столько литературных реминисценций, запечатленных в образе города, что только ходи и воображай. Серебряный век мерещится за каждым углом. Аникушинский Пушкин как бы взмывает в воздух, и А. С. не хватает только дирижерской палочки, чтобы вновь гармонией соединить распавшуюся связь времен и впрячь «в одну телегу коня и трепетную лань», сиречь век двадцатый и век серебряный…

Здесь поэт не чувствует себя одиноким, но в контрасте со временем чувство одиночества почему-то обостряется.

Легенда о Гаутаме

I

Жил на свете мальчик Гаутама на земле, где небо — бирюза. И души не чаяла в нем мама, и любил его отец раджа. Не желал он имени и славы и ценил друзей, улыбку, смех. Обожал дворцовые забавы и стрелял из лука лучше всех. Так и рос он, чуточку изнежен, в мире и согласии с собой. Ясодхара — лучшая из женщин стала ему верною женой. И творя из вечных будней сказку, райским уголком на фоне гор возвышался град Капилавасту, человеческий лаская взор. Как павлина чудо-оперенье, жизнь казалась празднично земной. Каждое бегущее мгновенье навевало негу и покой. Но одно таилось предсказанье, что седой брахман не зря изрек: «На отцовском троне Гаутаме не сидеть, когда придет тот срок. Но зато — величья выше нету — припадет весь мир к его стопам: он — источник мудрости и света путь укажет странам и векам».

II

Так

и жил бы Гаутама юный во дворце, как в клетке золотой, если б не открылся мир подлунный для него обратной стороной. В ранний час, когда щебечут птицы, принц с возничим преданным вдвоем в путь отправился на колеснице посмотреть на город свой тайком. Над землей уже царило солнце. Пахло жженой глиной и травой. У домов веселые торговцы выставляли вещи пред толпой. И увидел юный Гаутама человека, страшного на вид: был лицом одна сплошная рана, гнойными коростами покрыт. И возничий юноше ответил: «Преходяще все. Вот он, больной, а когда-то был красавец, светел ликом, с нежной кожей золотой». И увидел юный Гаутама старика со сморщенным лицом: что-то в нос себе бубнил упрямо, долго шамкая беззубым ртом. И возничий юноше ответил: «Преходяще все. Вот он, старик, а когда-то воин был, и ветер разносил его победный клик». И увидел юный Гаутама траурно одетую толпу, в путь она последний провожала человека, спящего в гробу. И возничий вновь сказал: «На свете преходяще все. Вот он, мертвец, был рожден, чтоб жить, но нет бессмертья. У начала есть всегда конец». И увидел юный Гаутама, как едва лохмотьями прикрыт, отрешенный от людского гама, кто-то в позе лотоса сидит. И возничий вновь изрек: «На свете преходяще все. Вот он, аскет, ищет жизни истину и смерти — обрести в себе бессмертья свет».

III

И задумался о жизни Гаутама, о живых и мертвых в круге бытия. Как бездонная трепещущая тайна, представало каждое мгновенье дня. От раздумий горестных все чаще забывался он тяжелым долгим сном: «Этот мир напоминает дом горящий, в нем живущие не ведают о том. И рождаться каждый раз в цепях страданий человек по сути жизни обречен. Круг сансары обнимает мирозданье. Есть ли путь к спасенью? Где он, путь, и в чем?». И однажды принц, призванием влекомый, через волю преступил отца, и ушел он из родительского дома — навсегда ушел из царского дворца. И бродил, как бедный странник, Гаутама в поисках предназначенья своего. Пыль со всех дорог и тропок Индостана оседала на сандалии его. Вел он долгие беседы с мудрецами — знатоками книг, древней которых нет. Были их слова, как звездное мерцанье, исходил от них холодный вечный свет. И в порыве гордом самоотрешенья, чтоб в себе животное перебороть, Гаутама, в роще манговой отшельник, истязал упорно собственную плоть. Утихали страсти и росло смиренье, драгоценной каплей полнился сосуд. Но молчало око внутреннего зренья, и не все пути к спасению ведут. И однажды под могучим древом бодхи он сидел, освобожденно и светло. Просветленье, словно это возжелали боги, на него волною светлой снизошло. И прервал молчанье Гаутама: «В мире много есть огня, но правит миром дым. Благородных истин же — четыре, и о них я возвещаю всем живым. Первая из истин: жизнь — круговорот страданий, изначально существующий закон. А страдания проистекают из желаний — вот вторая истина земных времен. А желания ввергают нас в пучину неспокойного как море бытия. Третья истина — в отказе от причины и привязанностей человеческого „я“. А четвертая из истин — как просвет в тумане, как ночная путеводная звезда. Это — восьмеричный путь к нирване, путь освобождения от пут земного зла».