Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Анистратенко Ася

Доброволец Марков:

«Из трёх армий Сибири, Поволжья и Урала и других отдельных воинских частей, начавших свой Сибирский поход в количестве около 100 тысяч человек, в Забайкалье пришло не более 25 тысяч, из которых 11 тысяч больных и раненых. Остальные 75 тысяч или попали в плен к красным, или погибли во время похода».

Генерал-лейтенант Филатьев, скептически оценивающий Великий Сибирский Ледовый поход, писал:

«Численность войск никому известна не была, наугад её принимали в 60 тысяч человек; на самом деле едва ли было и 30 тысяч, по крайней мере, до Забайкалья дошло только 12 тысяч (не считая жён и детей), да столько же осталось добровольно под Красноярском».

Современные исследователи называют разное количество остатков армий, пришедших в Читу: 18 тысяч человек, 15 тысяч человек.

Остатки трёх сибирских армий адмирала Колчака были переформированы в Чите в корпуса и вместе с забайкальскими казаками атамана Семёнова образовали

теперь уже только одну белую армию — Русскую Дальневосточную. Возглавил войска Российской Восточной окраины генерал-майор С. Н. Войцеховский. Восточный фронт был восстановлен.

Можно по-разному относиться к белому движению. Но сегодня это уже История, поэтому современный человек, не лишённый чувства сострадания, считающий себя гражданином и патриотом, не может не отдавать дань уважения белому воинству, до конца прошедшему свой трагический путь, не признавать его верности долгу, лучшим армейским традициям и любви к Отечеству.

Генерал-майор Пучков:

«…эта красивая и яркая страница истории гражданской войны заслуживает по справедливости быть отмеченной и сохранённой в памяти тех, кому дорого всё, что связано с именем Русской армии. Разбитые и гонимые остатки Сибирских, Уральских и Волжских частей проявили исключительную стойкость, величие духа и непримиримость к врагам Родины, достойные лучших представителей великой нации. Те неисчислимые лишения и страдания, кои выпали на долю несчастной и героической армии, едва ли имеют равное во всей мировой военной истории. Зимний поход остатков армии адмирала Колчака по справедливости получил эпитет „Легендарный“; в этой оценке похода сходятся одинаково и друзья, и враги белой армии».

Р. S. Работа над очерком была завершена 10 января 2010 г. в день 90-летия прохода каппелевцев по Кану, в г. Зеленогорске (в 3 верстах от бывшей д. Барги).

ДиН стихи

Сергей Харцызов

Родимых губ еле слышный шёпот…

Все поэты — ерундовые люди: Занимаются, чем попало, и хотят, чтоб им за это на блюде подносили бы почёт и хлеб-сало. Гнать их надо, болтунов, дармоедов, оседлавших наши шеи и плечи! Наплодили, понимаешь, поэтов! Потому и жрать, товарищи, неча! Вот в Китае — там с поэтами строго: знай — рифмуй Мао Цзедуна заветы!.. А у нас писателей много, а порядку настоящего — нету. А у нас всю жизнь пень-колода, то мы дух обожествляем, то плоть… Но дрожит над нами Матерь-Природа, и качает нашу люльку Господь.

* * *

Большое небо голубело. Больные ноги затекли. Мария сильно поседела от пыли всех дорог земли. Её ветра сторожевые умоют дождичком косым.  — Уже Вы знаете, Мария? На Пасху, на кресте, Ваш сын…  — Сынок мой жив, его терновым Не окарябали венком, он снова маленький, и снова бежит за мною босиком. И если кто его увидит, и если кто пойдёт за ним, то непременно к людям выйдет, прославлен, цел и невредим!.. Глаза — как взорванное небо, в двух тёмных штолинах глазниц. И люди ей выносят хлеба, немного денег и яиц. Она не может жить иначе и в пыльных травах и репьях всё ходит по земле и плачет о всех убитых сыновьях.

* * *

Нынче это возможно, хоть пока и не верится: без порезов на коже ампутация сердца. Что там сердца! — теперь и можно сделать, по слухам, имплантацию

веры, трепанацию духа. Мода нынче навязчива и довлеет над вкусами — и сердца настоящие заменяют искусственными. И походками бодрыми ходят люди-обрезы, у которых под рёбрами мерно бьются протезы.

* * *

Это стихотворенье никому не известно. Автор спит, укрываясь одеялом забвенья. Это старая песня, это старая песня, в ней серебряный аист прилетает на крышу. Автор шепчет: я слышу, как хрустит черепица, как на гребне адажио балансируют связки! Эту вечную сказку про волшебную птицу мне поведал однажды Робертино Лоретти. Беспокойные дети не боятся земного, им страшней привидения и домовые. Всё, что в мире не ново, для детей и для гениев происходит впервые, происходит впервые.

* * *

Голова моя на улицу растёт, зреют думы в тесной завязи ума; пчёлка-муза, сев на чёлку мне, сама из пыльцы былых страданий сварит мёд. Осень мамой в букваре, привставши на цевки-цыпочки, дождём как из ведра моет чёрный прослезившийся квадрат одинокого отчаянья окна. Закурились трубкой вечности костры, лист не мыслим вне поверхности земли. Что-то нынче уж особенно быстры на расправу улетанья журавли! Голова моя на улицу растёт. В жизни стоит лишь задуматься, как глядь, — наступил октябрь на горло, и вот-вот подойдёт сезон охоты умирать.

* * *

Мы в дыму пороховом варим суп, картошку чистим. Наша гордая Отчизна завоёвана врагом. Завоёвана. Как странно, семь веков спустя, опять к этой фразе иностранной русским ухом привыкать. Мы Отчизны не сдавали, но должны мириться с тем, что в Ипатьевском подвале исполняем должность стен. Кошельком голосовали, и теперь не потому ль мы в Ипатьевском подвале исполняем должность пуль. Мы и пули, мы и стены, и Царя последний взгляд. За великую измену нас Юровские казнят. И живём в своей Россеи, как в погибельном плену, новые иевусеи, проигравшие войну.

Белым эмигрантам

Когда Невой поплыл ковчег пилота Лота или Ноя, в России выпал первый снег, как что-то тёплое, родное. И вы, столпившись на корме, всё вглядывались в даль слепую, уже не радуясь зиме, но будто Родину целуя. И был нелёгок и далёк ваш путь в несбыточные дали… А здесь, в России, умер Блок и Гумилёва расстреляли.