Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Странное то было наложение перечувствованного времени со временем вроде бы реальным, которое вдруг как бы устало быть столь уж истинным, столь безусловно реальным, как бы в тень отступило, в сень ирреальности, спрятав лицо и глядя спокойно, словно б непрошенных гостей впустив или хозяев, снующих бесплотно одно в другом... Какое-то глубокое на этот счет понимание дано мне стало, уже позабытое, словно б именно для того, чтоб последний раз восхитить своим таинством, сутью, все с той же пульсирующей на дне надеждой, вдруг там все-таки что-то есть, не там, так там, не что-то, так нечто, не нечто, так ничто, разве ничто — это тоже не что-то?.. Приехали, отпрянув, сказал себе с безнадежной скукой всезнания, даже с нежностью, словно погладив матушкиной перед сном рукой, и уснул. Уснул с облегченьем, с чувством азартным, злым, свежим, сродни тому, с каким Достоевский расписывал состояние приговоренного, состояние человека, которого везут на казнь, на ту самую казнь, которую он сам пережил, а раз пережил, то уже не ленился, не боялся от сюжета отвлечься, в захлебе, в экстазе и лихорадке последовавшей жизни, небо, вывеска, лица мещан, мостовая, десять минут, много или мало, мало или вечность?..
Уснув таким, я не был готов к пробуждению,
Дальше все проще, ждать не надо, дальше покатилось само, единственное что успел я, только это вот самостоятельное течение и отметить, якорек словно б сбросив, хотя к лодке он не привязан. Я пошел и пошел, и было то движением существа, себе уже до конца не принадлежащего, одно дело суверенная на лужку корова, другое — туша на конвейере... Избави, впрочем, бог, чтобы тогда я храбро так сопрягал, ближе все-таки к опыту Ивана Ильича был, к мешку его, хотя и это натяжка, реальность, как водится, предстала более жалкой, в чем, видно, и было... Мне хотелось, чтоб они все поняли, как я волнуюсь, какой я единственный, какая любопытная не закончена у меня про обрубки штукенция, как я молод и, по сути, здоров мог бы быть, если высокое их умение, которое для меня бесспорно, спасет мой прихотливый внутренний мир, а главное внешний, сначала бы внешний... Ничего, короче, кроме жалкого угодничества клиента, во мне не было, что сам же я с тупым недоумением, почти негодованием обнаружив, хотел было воспротивиться — махнул рукой. Тщательно выстроенная версия „первый раз дрогнувшего мужества" воплотилась в уродливый фарс. Даже для сестрички, встретившись с ней глазами, не сменил я жалкого своего амплуа попрошайки, хотя глянула та, как на танцах, зазывно и строго, словно б в ответ на мое стеснение, которое мне и в голову не приходило, подумаешь — голый, она же словно б давала понять, нет-нет, она не танцует, она не такая, не стесняйтесь, больной... Лицо ее было под маской, и краля эта отлично знала, какие выразительные, между маской и низко надвинутой шапочкой, у нее глаза, знала и не в силах была скрыть этого своего знания... Сука, мелькнуло краешком, человек с жизнью прощается, а этим бы все глазищи таращить, всюду жизнь, оправдывался я тут же за суку, но хлипкий свой взгляд переиначивать в восхищенный сил уже не было, снова махнул рукой.
Хорошо, что поток, хорошо, что само несет, даже рулит само, ах эти гренадеры-хирурги, походя, не заметив, не дав мне потонуть в своих же слюнях, ну что, непривычная обстановка, только так и спросил один в ответ на старательное мое фиглярство, на бодрячество нарочитое, как, мол, оно, жив-то буду, будешь, будешь, забирайся, ложись, ну-ну, когда привязывали, на покривившиеся мои губы, ну-ну, про это я не знал, что привязывают, это для меня пострашней ножа, разумеется, в переносном, все нормально, сказал один, держись здесь, другой, уже в резиновом фартуке, в перчатках, спросил деловое, я ответил моторно, но с той же деловитостью, враз приземлившись, господи, да что это я, люди и впрямь делом заняты, а я тут в соплях, но нового мужества проявить уже невозможно стало, дыши в маску, в маску так в маску, только почему они говорят надо мной, через меня, словно нет меня здесь, я тоже хочу с вами, к вам хочу, к вам, пара вздохов, говорили мужики, и готов, двадцать вздохов, как огурчик, закатываю глаза, глядя на врача в изголовье, он мне, ну что, мотаю головой, слабо мотаю, хотя хотел резко, оцепенело вдруг тело, но слышу все, вижу, смотрю, как испуганно ходит ходуном моя грудь, вдруг не усну, не сумею, будут резать вот так, по-живому, надо бы подналечь, давно бы так, говорит надо мной, в маску вдруг хлынуло много больше, чем сначала, запомнить, было последней мыслью, последнее, треск, треск в висках, кажется слово дом, или вид дома, или образ, как ни старался, вспомнить не мог, может, и потом сочинилось, неважно.
Давайте перекладывайтесь, да я сам, сам дойду, нет-нет, на каталку, та же, пухленькая, которая в руку колола, все, жив, позади, не удивился, что жив, больно, господи, ну и что, значит, жив, если больно, можно, например, постанывать от боли, от жизни, счастье-то какое, можно потерпеть, вроде сильный, все равно хорошо, мужики смотрят, какие ж они все-таки, проводили, теперь встречают, промежутка словно и не было, в тех же позах, все то же, все так же... Да ведь и впрямь, вдруг доходит, не было для меня промежутка, если отнять, как лег, отнять глаза крали, окно, лампы в глаза, грудь ходуном, как слушал последнюю свою мысль — ничего больше не было... Восходящая боль мешала додумать, понять, как скоро я в той жизни обжился, мелькнула стыдная за недавнего себя мысль, мелькнула и благополучно пропала, не мешая снова жалеть себя теперь уже из-за боли, не мешая погружению в жизнь палаты теперь уже на равных, хотя я по-прежнему не знал их имен, не знал болезней, но родней этих случайных людей для меня уже не было. А они опять ели, слава богу, хоть телевизор ушел, а в заик я верю, они сумеют, тугая от крови мамаша все так же перечисляла сыночку, что бы тот отведал еще, все то же, все то же, курочку, курагу, икорку, яичко, а он все так же неторопливо ел то и то, то и это, и все это плыло перед эфирным моим сознанием (маковой во рту росинки с утра еще не было), и я не знал, то ли грезится, то ли наяву, то ли из книжки выпархивает, из книжки красного переплета, на тумбочке, новосибирского книжка издательства, где работал я несколько лет, про двух боксеров рассказывал мальчик, маме рассказывал, про белого и про цветного, а в зале одни только белые, а деньги нужны для оружия, но даже судья считал медленно, представляешь, медленно рассказывал мальчик, мама жадно внимала, впитывала, сглатывала синхронно, подсовывала компотик, готова была растерзать белого боксера, собирала шелуху и огрызки, мексиканец терпел удары чванливого белого, что уводило меня мимо суматошных тех лет в издательстве, в свое детство,
Я говорил уже что-то, говорил и молчал, попросил-таки позвать сестру, та уколола, уснул, проснулся, чуток полегче, в палате новенький, на место телевизора прибыл, всего ничего прошло, день всего лишь, даже вечера еще нет, уснул, проснулся, попил наконец, помочился в баночку, мужики выходили курить, покурив, возвращались, внося запах табачный, который на удивление не тревожил, курить не хотелось, ничего не хотелось, я снова вроде бы спал, слушая, как дедок справа тихо беседовал, в час по чайной ложке, с товарищем, навестившим, тридцать пять лет в одном цехе, потом узнал, господи, как раз моя жизнь, новенький молодой и пижон, в спортивном из „Березки" костюме, фурункул, чиркнули за десять минут, уже ввозят, от маски не отошел еще, рвется рассказать, во, мужики, во, классно, повторяет оглушенно, классно, во, палец топорщит, а я на него свысока, мой опыт на несколько часов превосходит, я для него старожил. Матушка рыжего помыла в палате пол и ушла, а мальчик все ел, все читал, все рассказывал сразу всем четкую про каратистов киношку, и я вовсю уже митинговал за перестройку, тыщу лет всех уже знал, рыжего, оказывается, трое суток вытаскивали, за уши, считай, с того света вытащили, на моей койке мамаша его спала, печенка-селезенка отказала, справа дедок повторную ждет операцию, молчун, у окна паренек-куряка, с которым, выходит, на одной улице росли, Сибиряков-Гвардейцев, тоже ждет, там целый букет, мужики, просвещая, серьезнели, худо, мол, сильно худо, у другого окна, напротив, другой дедок, он потом доцент оказался, и совсем не дедок, полета два, мой брат у него в НЭТИ учился, ему прямую кишку светило на место обещал устроить, дальше новенький, общие из центра знакомые, у раковины — нога, пальцы отрезаны, на костылях скачет, он меня по работе в туризме знал — такая подобралась компания из полуторамиллионного города, чему я снова не удивился...
А рассказываю все это ради того, чтобы единственную восстановить ту минуту, которая ни малейшего отношения не имеет ни к познанию провала, в котором нет ни хорошего, ни плохого — так, общее место, ни к маете страха с неверием на твердом донышке, ни к боли, не такой уж и сильной, чтоб содержать в себе смысл эту боль превышающий, ни к нормальному братству случайных людей, так или иначе друг с другом связанных в нашей большой деревне...
Минута в ином. Трепыхался общий ни о чем разговор, съехавший на больное — на болячки, уже вечер, уже много зряшних сказано слов, отчего как бы опьянели все — от больницы, от вечера, от слов — когда я услышал вдруг — то ли заткнулся, устав, то ли воздуху для новых слов набирал, то ли уступил кому-то свой черед говорить — вдруг услышал — все говорят одновременно (дедок справа молчал), тихо и последовательно, словно б в общем участвуя разговоре, каждый сам себе говорит о болячке своей... Наложение случилось непроизвольно, каждый из них (за секунду до своего вдруг открывшегося, словно из-под воды вынырнул, слуха и я был с ними) как бы не в себе пребывал, именно на своей коечке, здесь и с нами, но не в себе, или пьян, или в трансе, минута невозможности, бреда, мальчик, нога, новенький, доцент, детский дружок — говорили себе, говорили друг другу, слыша только себя, только заботу свою телесную... — распалось. Я не успел понять, не успел ужаснуться, не успел закричать, зажимая уши, люди, люди, вы же люди!.. — распалось. Обнаружив новый виток, никто ничего не заметил, если и заметил, то не придал, говорили снова по очереди, вроде бы и слушая другого, на самом деле подрагивая от нетерпения, от вожделения открыть всем глаза, поведать о настоящем горе, исповедать себя, проговорить свою боль, заговорить свою боль. Так вот оно дело в чем, вот и весь немудреный секрет, все та же тихая ворожба — заговорить свою боль — что я и делаю, не замечая собственного хамства, пропуская его сквозь игольное ушко чужой боли, что по преданию невозможно, вот о чем речь, о невозможности.
Так обрубились эти записи, в конце которых, рано или поздно, согласно гуманистическим традициям, должна была растаять зима, засиять, зачирикать, забулькать, а за окнами панельной моей этажерки звонкие загалдеть голоса, ненавязчиво символизируя: это я, это я, говорите на меня!..
И хватит об этом, как говаривал пьющий один дружок. Потому что на другой день кисла за окном все та же слякотная зима, все та же вокруг больница, все мы столпились у окна, глазели и спорили, где чья труба дымит в сырое сибирское небо, Сибсельмаш, ТЭЦ-2, Точмаш, Турбинка, труб было множество, дымили они нещадно, было о чем поспорить, а лето то ли будет еще, то ли нет, до лета дожить надо.
1988—1989
Александр Чуманов
ДЕНЬ Ё
Фантастическая повесть
По всем приметам — это субботник. Или воскресник. Женщины в красных косынках, мужики с такими же бантиками на груди. Все, само собой, в легком подпитии. Впрочем, некоторые — в среднем, но все в рамках приличий и никто не матерится.
Я, понятно, тоже с бантиком. Молодой и веселый. И откуда-то из иных пределов ликующая музыка: „Сегодня мы не на параде!“
Мы что-то с упоением ломаем. Что-то режем автогеном, долбим отбойным молотком, грузим в машины, а они увозят нашу продукцию.
„Будет людям счастье, счастье на века-а-а...“ — доносится из иных пределов. Конечно, будет, еще как будет! — ничуть не сомневаемся мы, ворочая тяжелые ржавые железяки, бетонные обломки казавшегося вечным фундамента.
„Ага, — догадываюсь я, вглядевшись внимательней, — это мы производим демонтаж!" Еще внимательней: „Что конкретно мы демонтируем на празднике бесплатного труда? Вот, кажется, остатки станины... Может, допотопный карусельный станок?.. Но почему станина не утратила свой блеск?.." ~