Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
„Интересно, — думаю уже в который раз, — за какие грешки попала на приют наша Аннушка при ее-то данных — и фигура, и внешность, и голос командирский..."
А по центральному проходу уже грохочут бесчисленные алюминиевые подошвы форменных сандалет, слышится невнятный гул голосов. Конечно, у меня уже не та прыть, чтобы в числе первых становиться в строй и получать за это благосклонный взгляд помдежа — дежурной нянечки с секундомером — вероятно, я, как самый старый ветеран труда, имеющий удостоверение основного
Но у меня нет никакого желания узнать предел моих привилегий. И я держусь в середняках. Заслуги — заслугами, возраст — возрастом, но дисциплина для всех должна быть одна, поскольку, если будет иначе, то какая же это дисциплина!
Подумаешь так и вольно-невольно взбодришься...
Накануне партия новичков прибыла. Молодое пополнение. Их еще не успели распределить по подразделениям, и они толпятся кучкой на левом фланге, глядят потерянно. Всегда так гладят люди, пока не узнают своего места в строю. А узнают — и будто их подменили.
Мы смотрим на молодежь по-разному. Кто — с сочувствием, кто — насмешливо, а кто и — предвкушая маленькие удовольствия от притеснения новичков. А притеснение новичков — традиция куда более древняя, чем подъем вместе со всем народом. Ей, может быть, — века!
Поэтому, не помню случая, чтобы кто-то всерьез роптал. Так только стонут иногда, что тоже часть традиции. Вот и у этих — взгляды кротки, позы покорны, лики покаянны. Понимают — им предстоит совершить последний круг бытия, самый последний раз оказаться притесняемыми.
Я довольно равнодушен к новичкам, у меня хватает своих проблем, чтобы сочувствовать другим, нет у меня и садистских наклонностей, которые чаще всего почему-то прорезываются у тех, кто сам в свое время получил свыше средней мерки...
— Р-р-р-няйсь! Смир-р-р-на-а! Слушай перекличку.
Мы замираем, как умеем. А умеем уже, конечно, не очень. У одних — ревматизм, у других — радикулит, у третьих — производственные травмы, ранения боевые. У большинства — все это, как говорится, в совокупности.
Товарищ Анна это все, конечно же, знает, но наша немощь ее так раздражает и оскорбляет, так унижает ее строевое чувство, что красные пятна выступают на лбу и щеках, а из глаз, кажется, вот-вот искры полетят.
Очень трудно бедняжке привыкнуть к нашей специфике, она уже год служит на приюте, а все переживает, переживает, все дубасит нас, попадающихся под горячую руку. И мы ей, конечно, сочувствуем, надеемся на перемены к лучшему в ее карьере, страстно желаем их, но пока с этим, по-видимому, ничего не выходит.
„Крутая телка!"— в устаревших выражениях формулирую я. Мне уже не один десяток лет только и остается формулировать в устаревших выражениях. И притом, про себя.
Формулирую и испуганно опускаю взгляд, чтобы дежурная по приюту не заметила в моих глазах
— Воспитанник Абакумов! — звучит с образцовой отчетливостью.
— Я! — звучит в ответ скрипуче и, одновременно, ликующе.
— Воспитанник Булганин!
— А!
— Воспитанник Гамарник!
— А!
— Воспитанник...
Проверка длится невыносимо долго. Можно провести ее вдвое быстрее, если выкликать только фамилии. Можно просто произвести расчет по порядку номеров. Так, кстати, поступает большинство командиров и начальников.
Но товарища Анну ничей пример не может убедить в допустимости нарушений. Даже — ничтожных. Она, как говорилось когда-то, обожглась на молоке и теперь дует на воду, надеясь, что это будет оценено. Спасибо и на том, что она зовет нас воспитанниками, а то по первости величала еще длиннее: „Гражданин третьей категории воспитанник такой-то..."
Да что там — серьезный товарищ! Скучно ей у нас. Ей наша обстановка, может .быть, крылья подрезает.
Еще только начало дня, а ноги уже гудят. Ноженьки. Хоть бы на переработку скорей. И чего нас так дотошно проверять, куда мы можем ночью деваться? Куда вообще бежать, если так и так поймают?
Конечно, все эти риторические вопросы — в самой глубине сознания. И они ни разу в жизни не вылезали наружу. И не вылезут. Кыш, кыш, черти!
А снаружи я — как все. Руки — по швам, пятки — вместе, носки — врозь. Улыбка до ушей, глаза по семь копеек — в них преданность и любовь, готовность по первому приказу хоть на переработку с песней!..
— Воспитанник Якубович!
— Я!
— Воспитанник Янковский!
— Я!
— Воспитанник Ярмольник!
— Почетный воспитанник нашего приюта Ярмольник пал смертью храбрых в борьбе с империалистами и оппортунистами, за что навечно занесен в списки личного состава нашего приюта! — чеканит дневальный.
В это время у всех мысли в голове должны быть скорбно-торжественными, но я мыслю невпопад: „Развелось этих сволочей на букву „Я" — не переслушаешь..."
Товарищ Анна удовлетворенно переводит дух, затворяет „Книгу", командует: „Вольно". И мы переводим дух.
Но тут в дверях приюта появляется наша высшая начальница товарищ Варвара. Анна разом вытягивается в струнку.
— Коллекти-и-ив, смир-р-на-а! — истошно орет она. Но мы и без команды уже перестали дышать. — Р-р-рнение на пр-р-ра-во!
Товарищ Варвара останавливается на правом фланге, дежурная рубит строевым. Короткая форменная юбка товарища Анны от такой ходьбы взлетает высоко, и нам многое под ней видно. Да, можно сказать, все видно. В стране ведь такие трудности с женским бельем. Из-за происков империалистов.