Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
В зале для политзанятий, как и в столовой, у каждого свое место, перед каждым на столе продолговатое углубление для прилежно сложенных рук, и едва руки оказываются в этом углублении, из отверстий стола выскакивают две хромированные стальные дужки и пристегивают руки к столу.
Это сделано для того, чтобы засыпающие во время занятий воспитанники, а таких большинство, и жестокая борьба с ними в свое время результатов не дала, старость всякий раз оказывалась сильнее страха наказания; чтобы воспитанники не роняли головы на столы и не портили единообразия, чтобы они не падали со скамеек посреди
.А когда кому-нибудь что-нибудь вздумается спросить у воспитателя или, наоборот, воспитатель захочет проверить чью-либо усвояемость материала, он нажимает соответствующую кнопку, и соответствующий воспитанник получает дополнительную степень свободы, чтобы встать и отчеканить. А все остальные остаются надежно пристегнутыми и не падают, сидят строго в затылочек друг дружке и красиво единообразно смотрятся, пребывая в фактически узаконенном сне.
Случается, конечно, что, прервав изложение материала, воспитатель поднимет какого-нибудь не в меру расхрапевшегося и прикажет повторить только что сказанное. А тот возьмет да и повторит к обоюдному удовольствию, потому что живет на белом свете не один день и уже, если сложить вместе, отсидел на политзанятиях не один год, а история, как известно, неизменна, сколько ни повторяй одни и те же лекции на разный лад.
А все-таки сведения, которые сообщаются на лекциях, сугубо секретны, а, стало быть, записывать что-либо категорически запрещено. Но, думается, главные причины запрета даже не в секретности материала, а в том, во-первых, что никто из нас при всем желании слова не запишет ввиду неграмотности врожденной или приобретенной с годами, а во-вторых, начни записывать, так через несколько месяцев политзанятия потеряют всякий смысл, ибо не останется ничего не записанного.
Наступает момент, когда в зале для политзанятий умирают все звуки, устанавливается благоговейное безмолвие. Сейчас бы крикнуть какой-нибудь мобилизующий призыв или здравицу в адрес командиров и начальников, но нельзя. Никак нельзя. Это вам не столовая, не спальный зал. Это вам храм разума, науки, культуры и искусства. Политические знания и являются ни чем иным, как всем этим вместе взятым. Здесь даже команда „Голуборы снять!" не подается, потому что все являются сюда уже без голуборов.
Тихо-тихо. Муха пролетит — услышишь. Хотя — не пролетит, конечно. В стране давным-давно покончено и с мухами.
И в этой священной тишине гулко шуршит страница. Товарищ Анна косит глазом в свой конспект, подглядывает в него, словно забыла, с чего начинать. Но она, конечно, ничего не забыла, это совершенно исключено, образцовая гражданка, а необразцовых в ее категории не бывает, в принципе не способна забыть что-либо из того, что надлежит помнить, как не способна запомнить нечто, запоминанию не подлежащее.
Просто товарищ Анна, помимо прочего, очень ответственный и вдумчивый человек, а не вертихвостка какая, и она ни за что не приступит к важному делу, не проверившись четыре раза, не подстраховавшись.
Но тут Анна, наконец, поднимает глаза на нас, преданно не мигающих, произносит первое предложение: „Наше государство образовалось в результате победы великой революции в 1917 году..."
„Уф-ф!“ — вздыхаем мы про себя облегченно и сами себя, каждый в отдельности, мысленно поздравляем с благополучным зачином. А дальше урок катится по тысячекратно накатанной колее равномерно и прямолинейно убаюкивающе.
Товарищ Анна больше в конспект не подглядывает, кто знает, возможно, там больше ничего и не написано. И тоже не столько из соображений секретности, сколько по известной всем банальной причине. Недаром ведь каждая из начальниц знает и ведет лишь одну какую-нибудь книгу: „хозработ“, „учета личного состава", „очередности на переработку", „жалоб и заявлений"...
Занятие катится накатанным путем, мы впадаем в чуткую прострацию, но со стороны кажется, что учеба идет весьма плодотворно. Мы — сама внимательность и серьезность, товарищ Анна — само его величество Знание, голос которого пророчески чеканен, звонок, строг.
И нет уже благоговейной тишины, поскольку в разгаре процесс коллективного творчества, зал политзанятий полон негромких звуков, ими, надо полагать, и сопровождается не видимая глазу усвояемость материала.
А я в полудреме начинаю вспоминать, как мы вместе с остальным прогрессивным человечеством в 2017 году отмечали столетний юбилей нашей славной революции.
О-о-о, таких торжеств больше не было в моей долгой жизни! И уж теперь, конечно, не будет. Спасибо — дожил.
С утра и до позднего вечера мы не слышали ни одной команды, а если и случались построения, то нас на них приглашали исключительно в индивидуальном порядке. Да, так и ходили по залам и боксикам нянечки и воспитатели, заглядывали каждому паршивому воспитаннику в глаза и произносили следующее: „А не соблаговолите ли вы, почтенный, проследовать в строй?"
На что большинство из нас пылко отвечало: „Конечно, соблаговолю и проследую, не вижу, почему бы мне и не соблаговолить!" Но некоторые с утра соблаговоляли, а к вечеру наотрез отказывались соблаговолять.
И что? Их оставляли в покое! Построение проходило без них!
Потом-то, конечно, все припомнилось и зачлось, но в день славного юбилея — ни-ни! Только вежливость, учтивость, внимательность и обходительность, словно равная для всех дисциплина не лучше, не справедливей, не эффективней, наконец, буржуазной расхлябанности.
Но, как ни стыдно признаться, очень приятной она была, эта малая толика расхлябанности!
И давали нам в день юбилея какую-то невиданную еду, какие-то белые булочки, какие-то фантастические колбаски. И за длинным столом с нами запросто сидели воспитательницы, гражданки первой категории, знатные представительницы старинных революционных родов, и сама товарищ Варвара с нами сидела, как ровня.
Мы дружно уплетали сказочную вкуснятину, хотя, честно сказать, вкуснятины на столах было не так уж и много, вернее, на каждого приходилось совсем чуть-чуть, а тут еще эти молодые да зубастые телки...