Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
И мы научились владеть эмоциями, как разведчики в глубоком вражеском тылу. Вот и сегодня, завидев сына сидящим на табуретке возле моего боксика, сгорбленного какого-то, седого и отрешенного, я не бросаюсь к нему со всех ног, забыв о смертельной усталости, хотя мне хочется это сделать, а подхожу неспеша, вразвалочку.
Наши взгляды встречаются, но постороннему глазу ничего не увидеть в них, кроме смертельной скуки.
— Чо приперся?
— Припрешься — свиданку дали дак.
Мы вяло пожимаем друг другу руки, совсем бы не пожимали,
О чем разговариваем? Да все о том же. О происках зубоскалов и демагогов, о мудрости товарища Анастаса. Охота похвастаться, что час назад видел вождя живьем, прямо язык чешется. Но нельзя. Дело сугубое. Шутка ли. Раз Валька не был на площади, значит, не заслужил. Сугубое дело.
Беседуем мы так непринужденно минут пять-шесть, а потом начинаем зевать, поглядывать на часы, делать вид, что ужасно надоели друг другу.
— О матери ничего не слыхать, Валек? — вдруг самопроизвольно вырывается у меня, и я почти что вижу, как на какой-то моей диаграмме выскакивает злорадный чернильный протуберанец. Черт бы подрал меня, старого!
— Откуда, ты что?! — сын смотрит на меня с ужасом и зевает так, что скулы трещат. Наверняка, и на его диаграмме в этот момент что-нибудь нехорошее выскакивает. — А на фига тебе?
— Да, не на фига! Просто к слову пришлось, надо же о чем-то говорить, раз встретились.
Прости, сыночек, прости, нечаянно я!
Мать ушла от нас лет сорок тому назад, поддавшись всеобщему повальному увлечению, охватившему почтенных женщин и связанному с изобретением способа восстановления невинности. Она, бедняжка, думала, что после несложной операции начнется у нее совсем-совсем новая жизнь.
До сих пор не могу без бешенства вспоминать, как ей, .дуре, захотелось -новь молоденькой стать!
Ну, не могут же, в конце концов, быть наши диаграммы вообще без протуберанцев! Ведь мы же еще не переработаны.
Мы расстаемся, как всегда, досрочно, не дожидаясь, пока растащат нянечки из комендантской подгруппы.
— У тебя увольнение-то до скольки?
— До двадцати трех.
— Ну, это долго. Ты мне уже надоел. Проваливай-ка.
— Проваливаю.
— Забегай когда...
— Не знаю, делов много...
И закрывается за Валькой люк переходного шлюза.
— Чух-чух-чух-чух, — чухает вакуумный насос, высасывая из Вальки наш приютский воздух.
А ведь для того, чтобы получить свиданку, Вальке пришлось сдать начальству двух демагогов. И где он только берет их?
Я приказываю себе забыть о сыне до следующего раза. А если следующего раза не будет никогда, значит, забыть навсегда. Прощай, Валя, прощай, сынок, сыночек, сыночка...
Построение на ужин.
А после ужина — еще один час личного времени. И вновь Леха возле меня. Наконец-то я понимаю, кого он мне весь день напоминал, и почему я к нему так неравнодушен.
— Ну что, — спрашиваю, — может, побеседуем об империалистах?
— На хрен империалистов, дядь Леш, — отвечает он, явственно светясь изнутри, — ты знаешь, кто в туалете сделал надписи?
— Ты? — спрашиваю, ничуть не веря дикому предположению.
— Я!
— Не ври!
— Вот те крест, вот те звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя!
— Но ты же неграмотный!
— А вот и грамотный!
— А как до потолка достал?
— Запросто! Летать могу! Левитирую! Могу вообще отсюда слинять! Хочешь, покажу?
— Я те покажу! М-м-да, дела-а-а...
— Но это я тебе как другу, дядь Леш! — спохватывается Леха, и в его глазах появляется испуг.
Запоздалый испуг. Потому что слово — не воробей. И если ты этого не знаешь — не бывать тебе долгожителем, нет, не бывать.
Раздается команда:
— В зале для общих построений станови-и-ись!
И сразу делается не до разговорчиков.
— Р-р-рняйсь! Смир-р-на-а! Слушай вечернюю поверку! Абакумов!
— А!
— Булганин!
— Я!
— Гамарник!
— Йя!
— Как другу!.. — канючит шепотом Леха, осознавший уже весь ужас нашего с ним положения.
Смотрю на него печально, укоризненно, обреченно. Эх, испортил все, дурак! Тянули тебя за язык. Нет, ну я понимаю: дружба, доверие, родство душ и все такое. Но чтобы догола раздеваться, чтобы сокровенное выбалтывать!..
Ну, как прикажешь теперь быть? Молчать? А если все раскроется? А оно обязательно раскроется! Если нажмут на тебя, тогда как, мил дружок, а?..
А еще крутится в голове: „Левитация., сублимация, мастурбация — ерунда. Чего не бывает при монополовом содержании. Жизненное дело. А вот грамотность — это серьезно. Это подпадает. А за двух оппортунистов свидание дают... Чур меня!.. Но за недоносительство тоже кое-что дают!“
Товарищ Анна, пока мы ходили в культпоход, сменилась, вместо нее заступила на сутки товарищ Вера, благодаря чему вечерняя поверка заканчивается быстро.
— Коллекти-и-ив, ат-бой! — раздается наша любимая команда.
И новая помдежка включает секундомер.
Мы обмениваемся с тезкой прощальными взглядами, разбегаемся в разные стороны. Он — в общую спальню, я — в свой привилегированный боксик. Нет возможности даже словом перемолвиться, никому не хочется получать взыскания за медлительность. Норматив — есть норматив.
И вот в приюте гаснет свет. Серые сумерки заглядывают в мутное окно боксика, качают на фанерных перегородках неясные бледные тени. Лежу с открытыми глазами, перебираю в памяти события дня. Их было много и, стало быть, жизнь продолжает быть интересной.