Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
— Нет, — оживляется Дырбан, с яростью водя рукой за пазухой. — А кто говорит?
— Да говорят, — отвечаю я и конструирую юмор в глазах. — Есть данные.
— Может, это ошибка? — спрашивает Дырбан и смотрит между Сусликом и мной.
— Может, — говорю я и перевожу тему на другое, то есть начинаю пить чай.
Чай — это древня китайская пытка, получившая распространение у всех, у кого только два выбора в общении — спрашивать, как дела, глядя при этом в сторону, или же сидеть и чесать за пазухой.
—
И рассказывает такую чепуху, что" я понимаю, что ахинеей болеет не только Дырбан.
Но мы с Дырбаном смеемся. Если бы мы сказали Суслику, что он — суслик, и его анекдот это доказывает, то мы бы даже чай не допили бы.
Я смеюсь и смотрю на Дырбана. Он так расчесал живот, что аж слезы текут. Суслик думает, что это от смеха и рассказывает еще один анекдот. Тут уж я не выдерживаю и сую руку за пазуху, а Дырбан плачет по-настоящему.
Дырбан хороший парень; я его плохо знаю, но, кажется, хороший. А зачем мне его знать больше, чем я считаю нужным? Вот у меня четыре года подряд правой ноги не было, и я ходил вприпрыжку — он это знает? Нет. Так и я не знаю, что у него там с ногами.
— А вот позавчера, — останавливаю я Суслика в его третьем анекдоте (он при этом довольно умолкает и пьет чай), — а вот позавчера я был в Таралампупу и видел там одну картину, а на картине — что бы вы думали?
— Шиш! — разом отвечают Дырбан и Суслик. — Что еще!
— Ха-ха, — смеюсь я, изо всех сил изображая, что смеюсь. Но у меня не получается и я лицемерю. — Нет!
— Ну-у, тогда... — переглядываются они с удивлением. — Два шиша?
— Ха-ха! — хохочу я. — Три!!
— Ну-у, — с неудовольствием говорят они. — Нехорошо.
И вынимают руки из-за пазухи.
— Это что, — вдруг вспоминает Дырбан. — А давайте я покажу вам, что я вчера наделал.
— Тьфу! — говорим мы с Сусликом. — Как не стыдно!
— Вы меня не поняли, — говорит Дырбан. — Это скульптура.
— А-а, — говорим мы, смягчаясь. — Ну-ну.
Дырбан достает с полки какую-то скульптуру, и мы смотрим ее, а потом пьем чай.
— Бессонными ночами я делал ее, — говорит Дырбан поэтически, — пока не сделал. Я на ней здоровье оборвал.
Скульптура изображала какую-то скульптуру, но мы уже пьем чай.
— Хорошая скульптура, — говорит Суслик и пьет чай. — Я от тебя не ожидал, Дырбан.
— Правда? — говорят Дырбан и вынимает руку из-за пазухи.
— Класс.
Дырбан изображает, что растроган, но, ей-богу, он ничего не чувствует.
Чай кончается, и мы молчим. Слышен громкий звук почесывания, но мы делаем вид, что ничего не слышим. Проходит секунд двадцать, и я не выдерживаю и говорю:
— Чаю, что ли, попить?
— Сейчас, — говорит Дырбан и довольно радостно исчезает с чайником на кухню.
Он не возвращается
С чайником и Дырбаном мы возвращаемся в гостиную. Садимся и пьем чай. Иногда мы курим. Если мы только что пили чай, то мы курим, и наоборот: если только что курили, то мы пьем чай.
Вообще-то, я хороший парень. Только тоска какая-то иногда дома, вот и встаешь и идешь куда-нибудь пить чай. Когда-то мы пили не чай, но однажды надоело. Дырбан и Суслик тоже хорошие ребята. Вон Дырбан какие скульптуры делает, а Суслик — это вообще голова, цены себе не знает. Суслик занимается кастрологией, что это такое, не знаю, но помню, что что-то, связанное с биологией. А что, например, они знают о том, что делаю я? Ну, немного знают, конечно. Но все же, вместе мы никогда и нигде не работали и не работаем. Поэтому мы сидим и пьем чай. Что нам еще делать?
Вот Дырбан заглядывает в чайник и, довольно крякнув, опять уходит на кухню. Суслик и я с завистью смотрим ему вслед.
— Ничего, — думаю я. — Придешь ко мне в гости.
— Во-от, — говорит почему-то Суслик и чешет за пазухой. — Вот.
— Что „вот“-то? — хочу я крикнуть ему в ахинейскую рожу. — Что „вот“-то?
— А ничего, — хочет крикнуть Суслик в ответ. — Дураки мы, и нет у нас другого выхода.
Но ни он, ни я ничего не кричим.
Суслик затягивается сигаретой и, по возможности медленней выпуская дым, спрашивает:
— А еще какие там были картины?
— Где? — спрашиваю.
— Ну, там, в пупу-что-то, — уточняет Суслик.
— А, в Таралампупу, — вспоминаю я. — А больше ничего. Всего одна картина с шишами и куча народу вокруг.
— Да-а, — говорит Суслик, вероятно, представляя картину. — Вещь!
Возвращается Дырбан. У него такое несчастное лицо, что я вынимаю руку из-за пазухи и вытираю слезу.
— Что ты, Дырбан? — хочу я ему крикнуть. — Мы сейчас уйдем, не надо!
— То-то и оно, — хочет ответить на мой несостоявшийся крик Дырбан. — У нас только два выбора — чай на одну или несколько персон. И разговоры о шишовой живописи.
Но мы никогда не говорим этого. Мы вообще никогда не говорим того, что нам хочется крикнуть. Что-то нас держит. Может, чай или сигареты.
Суслик вдруг начинает трястись и уходит в сортир. Там секунд через сто он на публику спускает воду и возвращается с просветлевшим лицом.
— Мужики, — говорит он. — А что, если нам попить кофе?
Дырбан падает со стула и бьется в долгой и искренней судороге. Мы бросаемся к нему, сваливая на пол чайник, чашки и сигареты.
— Все, — говорит Дырбан, поникая в наших руках. — Допился.