Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Макинтош вполне сознавал единственный контекст, в котором у него мог произойти разговор с этим человеком, и потому сразу сказал, что просит провести его к начальнику заставы, и пограничник, весьма удивившись его сговорчивости и потому не спуская пальца с курка автомата, провел Макинтоша в требовавшемся направлении.
Начальника заставы звали Петр Ибрагимович Чебукреев, что очень развеселило Макинтоша и придало начавшемуся допросу неспецифический оттенок.
Той же ночью Чебукреев вывел Макинтоша из комнаты, в которой тою заперли после
„Эх, жалко, — сказал Макинтош, когда вылезал из машины. — Я же хотел только пешком!“
„Ничего, ничего, — торопливо ответил Чебукреев. — По-другому я бы не смог. Что бы обо мне сказали, если бы я повел тебя пешком? Это же год объясняй, не поймут".
Начальник заставы Чебукреев тоже был однофамильцем сварщика и не приходился родственником милиционеру. Как сказал Макинтош, узнав его фамилию, случайность — это единственное, что придает жизни смысл. У Петра Чебукреева были: жена, „мать-старуха", трое детей, казенная квартира, долг перед Родиной, некоторые сожаления по поводу быстрого течения лет, зычный голос, хороший сон, страх перед начальством, страх за „мать-старуху", собственный автомобиль, строгость к подчиненным и еще многое, многое другое.
На другой стороне границы Макинтош был задержан и отведен на заставу другой стороны...
„Полтора миллиона пятьсот тысяч тринадцать", — подумал Макинтош, когда его вводили в кабинет начальника.
Вряд ли стоит говорить, что и у этого человека были имя, биография к еще многое другое...
— Да, я странный человек, — сказал Макинтош переводчику Кшиштофу, парню из Гданьска, бабнику, тайно и страстно мечтавшему когда-нибудь остановиться и остепениться, а в данный момент своей жизни помогавшему начальнику заставы Даниэлю Консовскому (в семье — Даня), понять суть великого эксперимента Макинтоша.
— Начальник двадцатого отделения города 3. говорил мне то же самое. И тем не менее, мне нужно в Португалию, точнее, в поселок П. в Португалии, где должны жить люди, на которых я, в числе других людей мира, хочу посмотреть и поговорить с ними. А главное — дошагать туда ногами и подсчитать шаги.
— Но почему именно в П.и именно в Португалию? — спросил Даня. — Я тебе гарантирую, что там действительно живут люди, что они спят, едят, разговаривают, гуляют, скучают и тому подобное. Зачем тебе туда ходить?
— Это действительно выглядит бессмысленно, — ответил Макинтош. — Тем более, что шаги можно вычислить по карте. Но вот ведь какая штука, Даня, — мне мало такого знания. Мне мало быть логически осведомленным, что они там спят, едят, говорят и так далее. Мне нужно удостовериться в Этом непосредственно. Понимаешь? И потом, я просто хочу знать это. Дело в том, что я выяснил и, даже можно сказать, открыл, что люди не верят в действительность существования других людей, пока не убедятся в этом личным образом, путем непосредственного видения, слышания, осязания и, если угодно, нюхания.
— Ну и что с того? — задумчиво сказал Даня. —
— А дальше я скажу им, кто я и откуда, а также расскажу, если спросят, что я подразумевал под целью своего эксперимента. И еще я пообещаю им, что, исчезнув из их поля видимости, я не перестану помнить, что они действительно существуют, и именно такими, какими они были в разговорах со мной. А потом я выйду на берег океана и скажу: „Вот я, Макинтош, я здесь, я здесь есть, а когда я уйду, это все равно будет значить, что я здесь был“. И самое существенное — я буду считать шаги.
— Черт тебя разберет! — воскликнул Даня, но вечером вместе с Кшиштофом проводил Макинтоша до шоссе, ведущего в глубь страны.
На прощание Макинтош сказал:
— Видите ли, ребята, оказывается, что до вас я прошел полтора миллиона пятьсот тысяч тринадцать моих индивидуальных шагов. И если бы я повторил весь свой эксперимент сначала и шел по тому же маршруту, то я знал бы почти точно, сколько до вас осталось в любую секунду времени. Меня это поражает.
— Очень странный человек, — сказал Даня Кшиштофу, махая фуражкой удаляющемуся Макинтошу. — Очень.
Остается добавить, что сказано это было по-польски. Не знаю, почему я это добавляю, но я чувствую, что нечто подобное добавить следует, и я добавляю. Хотя ничего странного в том, что поляк с поляком говорит именно по-польски, нет; напротив, это так же естественно, как то, что Макинтоша часто называли странным человеком.
Репортаж из одного "Я"
Что-то стало мне скучно, встал я и пошел. Пришел туда, и мы сели. Мы — это Гундик, Суслик и Дырбан. Гундик — это я, а Суслик и Дырбан — это они. Сели и сидим.
— Здорово, — говорю Дырбану.
Хороший он парень, хотя и дырбан, но ничего, сижу и терплю.
— Здорово, — отвечает Дырбан и улыбается с гостеприимством.
— Здорово, Суслик, — говорю Суслику.
Суслик тоже хороший, хоть и суслик, но ничего, я опять терплю.
— Здорово, — отвечает Суслик и тоже улыбается, но без гостеприимства, потому что он сам в гостях, сидит и терпит, значит.
— А вот вчера в Австралии один мужик спас от крокодила свою жену, — с тоской говорит Дырбан и с такой же тоской смотрит в окружающую среду.
— Да ну? — говорим мы с Сусликом и с тайной скукой чешем за пазухой.
— Ага, — говорит Дырбан, подбрасывая в голос интонацию воодушевления. — Взял и спас.
— Ну и дела! — хохочем мы и расчесываем животы до зуда.
„Что ты делаешь? — говорю я себе с ужасом. — Потом три дня чесаться будет!"
И вынимаю руку из-за пазухи. Смотрю — Суслик тоже вынул, а Дырбан, наоборот, засунул. Это значит, что теперь наша очередь разговаривать.
— Как дела, Дырбан? — говорю я, но смотрю на Суслика. — Говорят, что ты вчера заболел ахинеей?