Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
1. ПРОБЛЕМА ВЫБОРА
Конечно...
Каток, залитый дядей Гришей Зоболевым. Зимний, солнечный, прямо хрустальный день. Пустые холодные глаза Паюзы, никогда не меняющие выражения... Одна тысяча девятьсот пятьдесят второй год...
Такие цифры хочется писать прописью.
В ясный солнечный хрустальный день зимой одна тысяча девятьсот пятьдесят второго года некто Паюза, самый старший из семи братьев Портновых, дал понять, наконец, кого он скоро убьет.
Меня!
Паюза ничего не сказал вслух. Ему ничего не надо было говорить вслух. Я, как и братья Портновы, без лишних
Чего тут не понять?
Прав, прав был академик А.Е.Ферсман — ничто не ускорит, ничто не вернет... В 1952 году я, скорее всего, слов этих не знал, но неизбежность сразу и остро почувствовал. Единственное, что меня смущает в рассуждениях А.Е.Ферсмана — направление реки времени. Почему-то я привык считать, что время течет не в прошлое, а в будущее. Хотя почему бы ему и не течь из будущего? Ведь „мысль все равно не хочет с этим смириться".
Последние слова тоже принадлежат А.Е.Ферсману.
Он сказал их 30 января 1922 года на очередном годичном акте Географического института.
„Ничто не вернет нам снова прошлого".
А жаль.
Ведь такие, какие мы есть, наше упрямство, наши пристрастия, наш ум, наши комплексы, наши мечты и наши разочарования, наши устремления, наше добро, наша ложь — все это оттуда, из прошлого. Личностями или ничтожествами нас сделало нечто, оставшееся далеко позади.
Но что? Что?
Почему я давно не беру в руки те книги, что когда-то трогали меня чуть ли не до слез? Почему мне так тягостен человек, совсем недавно считавшийся моим другом? Почему я занимаюсь тем, что еще вчера казалось мне делом заведомо невозможным? Что, черт возьми, сделало меня таким, и именно таким? И когда? Случилось это в какой-то совершенно конкретный момент или растянулось, скажем, на четверть века? Способный на многое, почему из самых невероятных, предоставлявшихся мне жизнью вариантов я выбрал пишущую машинку и размышления о мирах, может быть и достаточно реальных, но все же не существующих?
Помню, как в детстве поразила меня монография Вильяма К.Грегори „Эволюция лица от рыбы до человека".
Пустые злобные глазки, разверстая пасть — ничего умилительного, почти машинный стандарт, позже я не раз встречал это акулье выражение на вполне, казалось бы, обычных лицах.
Лукавая хитреца в расширенных от волнения зрачках опоссума, позже я не раз встречал эту лукавую хитрецу в глазах провинциальных, себе на уме, простушек. Да поможет им Бог.
Близорукое лицо долгопята с острова Борнео. Знаю писателя, который до сих пор смотрит на мир такими глазами. У него даже уши так же топырятся. Ну ладно, не раз говорил он мне, самолеты самолетами, что-то их держит в воздухе, летают они, летают, но объясни, черт возьми, как радиоволны проходят сквозь стены?
Взрослый нахмуренный шимпанзе, надменно оттопыривающий губы. Не самый близкий, но все же родственник тем гамадрилам, что были расстреляны в Сухумском заповеднике. Хотелось бы мне увидеть глаза придурка, передергивающего затвор. Он в самом деле считал, что сухумские гамадрилы поддерживают абхазцев?
Я и сейчас с беспримерным вниманием изучаю таблицу, приложенную к монографии Вильяма К.Грегори.
Девонская ископаемая акула, ганоидная рыба, эогиринус, сеймурия, триасовый иктидопсис, опоссум, лемур, шимпанзе, обезьяночеловек с острова Ява, наконец, римский атлет, триумфально
К счастью, не разума. Лица. Это утешает.
Еще тогда, в детстве, я с огромным изумлением (думаю, вовсе не лицемерным) видел, что между обезьяночеловеком с острова Ява и пресловутым римским атлетом совершенно замечательно вписывается в таблицу бледное, вытянутое как белый огурец, лицо старшего из семи братьев Портновых — Паюзы.
Удивительно, я забыл его имя.
Длинное бледное лицо Паюзы с холодными пустыми глазами, никогда не меняющими выражения, с кустистыми, совершенно взрослыми бровями, снилось мне десятилетиями, но имя давным-давно унесено рекой времени. Вовка-косой, сутулый Севка, Мишка-придурок, Колька-на-тормозах, Герка, самый сопливый из семерых, наконец, еще более сопливый Васька — всех помню, всю тараканью семью Портновых, в которой я сам вел себя, как таракан, но вот имя Паюзы вылетело из памяти.
Как везде, нашим миром была улица.
В Москве или в Томске, в Свердловске или в Хабаровске, в Чите или в Иркутске, — где бы ты ни рос, ты, конечно, рос на улице. На своей, на своей улице, это следует подчеркнуть. Это улица, где побить тебя могли только свои. Явись сюда чужаки, все мгновенно становились на твою защиту.
Даже Паюза.
Он был старше меня года на два (мне стукнуло одиннадцать). Пустые глаза, пугающие брови, злые крепкие кулачки. В кармане потрепанного полупальто всегда лежала заточка.
Паюза.
Что, собственно, означало это слово?
У Портновых был отец, правда, я его никогда не видел. Где-то в Сиблаге, кажется, под Тайшетом, самый старший Портнов, создатель Вовки, Севки, Кольки, Мишки, Герки, Васьки и, понятно, Паюзы отбывал свой серьезный, на полную катушку заработанный срок. За убийство, а, может, за грабеж, а, может, за воровство, это, в общем, не имело значения. Важней было другое: все в Тайге (а мы жили на станции Тайга) знали — Паюза пошел в отца, все в Тайге знали — рано или поздно Паюза сядет. За убийство, а, может, за грабеж, а, может, за воровство, это тоже, в общем, не имело значения. Все упиралось лишь в сроки — когда?.. Ну что значит — когда? Да когда подойдет нужное время! Тут и докладов А.Е.Ферсмана не надо, так у Паюзы на роду написано.
У меня тоже были сложности.
Лет с семи, а, может, еще раньше — с пяти, а, может, вообще с самой первой прочитанной мною книжки я жил двойной жизнью.
Книги у меня были.
Книги часто приносил отец, ремонтировавший городскую библиотеку. Среди книг, принесенных отцом, попадались поистине удивительные. И каждая прочитанная мною книга все более и более утверждала меня в том, что между удивительным миром книг и вполне обычной жизнью нет и не может быть ничего общего.
В самом деле.
Штурман Альбанов погибал, пытаясь спасти своих безнадежно потерявшихся во льдах товарищей, герои „Плутонии" обходили изнутри земной шар, они знали, что даже в таком диком путешествии всегда могут положиться друг на друга, а вот конюх Рябцев, загуляв со своими дружками, вышел на зимний двор в одном нижнем белье и никто его до самого утра не хватился. Я сам вполне мог пустить слезу над приключениями какого-нибудь маленького оборвыша, но встретив такого оборвыша на нашей улице без всяких раздумий пускал в ход кулаки.