Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Под портретом было написано: „Дмитрий Савицкий (1944, Москва) до отъезда на Запад работал токарем, рабочим сцены в „Современнике", грузчиком, ночным экспедитором, красил заборы и крыши, показывал детям и пенсионерам кино, отслужил три года армии в Сибири, вел четвертую полосу в московской многотиражке, работал внештатником на радио и телевидении... Был исключен с четвертого курса Литературного института за повесть об армейской жизни..." И так далее. Все путем. Как без нас разобраться грекам?
Русское зарубежье...
Но до зарубежья много чего было.
„Старик, — писал мне Дима в 1968 году. — После „России“ Блока, после „Все перепуталось и некому сказать...",
О.М. писал: „Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первое — это мразь, второе — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена — наш институт! — поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.“
В том-то и дело, что прохиндейство многих сделало из литературы и журналистики невообразимый гибрид. Писать по соцзаказу честно только статьи. Подводить вдохновение, этого пугливого сверчка, к пишущей машинке гонорарного отдела так же пошло, как выставлять свою жену в голом виде для платного обозрения прохожими...
Событий много, хотя я умышленно пытаюсь пропускать их сквозь пальцы: идет верстка и вокруг нее полемика „нужно — ненужно“ книги Мандельштама; четырнадцатого числа, несмотря на запрет, у памятника Маяковскому должна быть читка; познакомился с интересными парнями, когда-нибудь из-под крышки гроба их напечатают и признают гениальными. Музыка — моя болезнь. Записал прекрасную пластинку — „Айлд момент “ Грэнт Грина, синего гитариста. Его пятнадцатиминутная пьеса, напоминающая сдвоенные ночные шаги, заставит меня снять еще один короткометражный фильм... Кто-то видел пластинку Бартока с обложкой Пикассо... Но самое главное событие — не пишу. Не умышленный тормоз, а удивленный взгляд — зачем?..
Мне не хватает душевных сил переродиться и я ушел в ожидание. Ты можешь подумать о никчемности городской жизни, но это будет неверно. Дело не в том, что поток информации (разнокачественной) давит и лезет, дело в том, что началась сопротивляемость давлению извне и нужен другой, внутренний, поток. Другими словами, нужно моральное обновление и очищение. Ведь как зыбки стали собственные нормы честности, порока, тщеславия, лени, равнодушия...
Из этого трудно выйти, нужны географические или эротические сдвиги и нужно опять исправлять двойку по неусвоенному предмету молчания".
„Началась сопротивляемость давлению извне..."
Началась эта сопротивляемость, разумеется, не тогда. Она началась задолго до нас. Воздух давно пропах горечью. У каждого было свое, но воздух давно пропах горечью.
Лет через пятнадцать (это я о сопротивляемости давлению извне) я прощался в новосибирском Академгородке с югославским поэтом Сашей Петровым. Он улетал в Белград. Мы хорошо надрались с ним в Доме Ученых. Он надписал мне книгу стихов. „Старик, — сказал он, — я перевел и издал в Белграде два тома русской поэзии. Я сам пишу хорошие стихи. По крайней мере, их издавали в Париже, в Лондоне, в Балтиморе, в Осло. Но в России до сих пор не опубликовано ни одной моей строки."
Нет проблем!
Я был благодушен. Я, конечно, хотел познакомить русских читателей со стихами поэта Саши Петрова, русского по происхождению, его дед, кажется, был врангелевским полковником. Заручившись обещанием одного толстого сибирского журнала, я взялся за книгу Петрова.
„Смольный".
Странно. Я удивился. Стихи с таким названием и еще не переведены!
Нет, не революционная баллада, понял я, вчитавшись. Скорее элегия. Институт благородных девиц, выпускной бал юной бабки Саши Петрова. Она смеется, она кружится в счастливом
Придется пропустить.
Толстый журнал, с которым я договорился о переводах, всегда, а в те годы особенно, отличался высочайшей степенью благонамеренности.
„Перец Маркиш".
Вот, горячей.
Жертвы репрессий всегда вызывали и всегда будут вызывать чисто человеческое сочувствие, тем более, хорошие поэты.
„И Луна висела над строем сибирских стрелков, как кривая улыбка коммуниста, загнанного по ошибке ЦК на два метра под землю...“
Хороший поэт Саша Петров. Похоже, он никогда не носил стихи к своему югославскому Жданову.
Изучив книгу, я убедился в этом.
Оставалось одно единственное, правда, длинное стихотворение. Вот им, черт возьми, я и представлю Сашу Петрова русским читателям.
Город Балтимора. Скука, дождь, ветер. Саша Петров, лирический герой стихотворения, вспоминает об Адриатике — голубой, далекой. Хорошее чувство, патриотическое чувство, подумал я. Сотрудникам толстого сибирского журнала это понравится.
Вот только телефонный звонок.
Я насторожился.
Саша Петров, лирический герой длинного стихотворения, поднял телефонную трубку. Лучше бы он этого не делал. Голос в трубке задыхался: „Саша, что ты делаешь в этой сучьей Балтиморе? Беги к себе на Ядран! Там Солнце! “
И как выстрел: „Бродский".
Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет, патриот, господа, не крыловский кочет, пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь!Географические или эротические сдвиги.
Я понял, что именно Дима имел в виду, много позже, когда прочел его роман „Ниоткуда с любовью". А в 1968 году до романа было еще далеко. Мы вели бесконечный письменный почтовый диалог. Дима искал свое, я выбирал между Тропининым и Деметрой.
Разочаровавшись в богах, приняв образ простой смертной старухи, в поисках Персефоны Деметра, назвавшись Део, добралась до города Элевсина. Нелегко попасть в царство Гадеса, если этого хочет не он, а ты. Присев на камень у источника, Деметра дождалась местных женщин, пришедших за водой — несчастная смуглая старуха в черном траурном платье. Таких старух и сейчас полно в Греции, в Сербии, в Болгарии, на Кипре. Красавица Каллидика, дочь царя Келия, сняв с плеча кувшин, спросила: „Кто ты, откуда ты, тетушка? Почему не войдешь в город? Там найдутся женщины, подходящие для тебя, ты выглядишь сердечной."
Хорошие слова.
Каллидика сказала: „Тетушка, так уж положено людям — переносить все хорошее и плохое, что нам посылают боги. Вставай. Мы поведем тебя в город."
Царица Метанейра, а Каллидика привела Деметру именно к ней, разумеется, не узнала богиню. Когда Деметра подошла к колонне, под которой сидела Метанейра, чудный свет озарил комнату, но все равно богиня осталась неузнанной.
„Будь счастлива здесь у нас, — сказала Метанейра. — Я вижу по твоим глазам, что ты привыкла к лучшей участи, но ведь мы должны терпеливо сносить все, что даровано нам богами. В моем доме у тебя будет все, что есть у меня для себя самой. Воспитывай моего сына. Боги дали мне его как позднее счастье. Нянчи его заботливо, и тебе, его воспитательнице, будут завидовать другие женщины, ибо я щедро награжу тебя."
„В моем доме у тебя будет все, что есть у меня для себя самой..."
Часто ли мы слышим такое?
Я прислушивался к вою сахалинской метели, курил, потягивал быстро остывающий кофе и думал о судьбе.
Вот мальчик рос сильный, как бог. Ведь он питался не хлебом, как другие дети, а амброзией. Деметра тайком готовила для него амброзию. Она дышала на мальчика своим сладким дыханием, а ночью купала в пламени огня. Она хотела вырастить бессмертного юношу, не испугавшегося бы и Гадеса. Все испортила Метанейра.