Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Что выбрать?
Комплект журнала „Природа" за 1926 год со статьями Л.С.Берга или „Финал эволюции" Б.М.Козо-Полянского? Описание березовского мамонта, выполненное еще в Императорской Академии наук (чуть было не добавил — СССР) или книгу Чарльза Г.Штернберга „Жизнь охотника за ископаемыми"?
Труды Льва Симоновича Берга, эволюциониста и географа, разбили мое сердце. Лев Симонович заявил: никакая борьба за существование не превратит шимпанзе в римского атлета. А Козо-Полянский довершил дело: все, амба! Эволюция человека закончена. Как бы мы теперь ни старались, лицо римского
Я впал в растерянность.
К такому резкому повороту я, сложившийся семнадцатилетний дарвинист, не был готов.
Ну да, суровый Дарвин отнял у меня массу иллюзий, например, веру в чудо, но он утвердил во мне веру в незыблемость законов природы. А Берг? А Козо-Полянский?
Ладно, сказал я себе, со временем во всем разберемся. А для начала... Для начала недостающие звенья.
Известно, палеонтологи изучили колоссальное количество ископаемых видов. Все эти виды, как правило, достаточно специализированы, нет проблем отличить ганоидную рыбу от панцирной, белемнита от гастроподы. Но ведь любой вид всегда происходит от какого-то предшествовавшего, значит, земные пласты должны быть набиты, буквально набиты останками самых невероятных форм.
Где они?
Почему, черт возьми, мы практически всегда имеем дело только с сформировавшимися уже видами? Где бесчисленные переходные формы? Где выпавшие из истории звенья единой эволюционной цепи? Должны же они были оставить хоть какой-то след?
Изучая переписку знаменитых братьев Ковалевских, биолога и палеонтолога („Ежегодник Русского Палеонтологического Общества", 1926), я убедился, что не меня одного волновали поставленные выше вопросы.
Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:
„Что между мелом и третичной есть перерыв, в этом не может быть сомнения... Представь сам — во всем меле ни одного млекопитающего (хотя в средней юре есть 4 и даже в триасе один зуб), а затем вдруг в древнейшей третичной огромные млекопитающие вроде тапиров и жвачных, да по десяти видов на каждый род! Были же у них предшественники? Вообще нет такого дикого факта, как внезапное появление этой бесконечно богатой колоссальными и мелкими формами фауны нижней и средней третичной..."
Действительно.
То пусто, а то вдруг сразу огромные млекопитающие, да по десяти видов на каждый род!
Откуда, черт возьми?
В мечтах я видел себя первооткрывателем формаций, никому прежде неизвестных. Где-то в недоступных горах, в затерянных пустынях, не знаю, где, но я их найду. Из рыжих конкреций, из узловатых желваков, из сланцевых плит извлеку восхитительные чудовищные скелеты переходных форм. Когда-то они плавали в море, хрюкали, рычали, мутили воду, зарывались в ил, перемалывали клыками неудачников, — и вот я верну беглецов науке, раздвину рамки геологической истории.
Почему нет?
Раздвинул же рамки геологической истории академик Б.С.Соколов, введя в нее новое понятие — венд.
Борис Сергеевич появлялся в своем кабинете не каждый день. Иногда я разбирал шлифы у него дома. Поразительно благожелательный,
Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:
„...Все это сбито в кучу, кроме того, не принято в соображение, что с поднятием или опусканием береговые фауны все переселяются вниз или вверх, что производит перемещение окаменелостей... Иногда раковины лежат в одном месте густо, в другом редко, кроме того, на водостоках растворены, не оставив следа... Если что-то и возможно, то не в таких формациях, как гнусная пермская, где так подло все сохранилось, и фауна так странна и бедна. Эти пермские глины и мергели в России до такой степени подлы, что приводят меня в содрогание..."
И дальше, дальше упреки, совсем уже для меня неожиданные и даже обидные:
„Что тебе за охота писать свои работы по-русски, никакой черт не прочтет их у нас, а если найдется таковой, то он, вероятно, знает по-немецки... Я вижу теперь, до какой степени необходимо мне жить в Англии, чтобы иметь под руками большие коллекции, а главное, сравнительные коллекции разных стран..."
Дима Савицкий, добравшись до Парижа, конечно, понял, что теперь уже долго никакой черт не прочтет его по-русски.
корзина раздувшего щеки воздушного шара из королевских садов взмывает под крики народа уродка держась за плечо урода уменьшается до размера слезы застилающей зренье колокол Сен-Сюльпис теряя терпенье охает голуби смех скончавшийся лист платана плывущая прочь из города пачка „житана“И так далее, как говорил Велимир Хлебников, вдруг обрывая чтение стихов.
Дима даже знаки препинания где-то утерял, вот как в геологической истории утеряны переходные формы.
Иногда я подозреваю, что в первые годы своего существования новосибирский Академгородок был заселен исключительно переходными формами.
Геолог цитировал Мандельштама, математик изучал формулы Хлебникова, программисты копались в языке Маяковского и Цветаевой.
И так далее.