Журнал "проза сибири" №0 1994 г.

Другаль Сергей Александрович

День я проводил в лаборатории, вечер в библиотеке. Ночевать ходил на железнодорожный вокзал, никакого жилья у меня не было. Труднее всего давались праздники и воскресенья — слишком легко на вокзале примелькаться дежурному милиционеру.

Дешевые албанские сигареты, бесплатный чай в столовых, — мне не надо было много. Из мизерной зарплаты, рассчитанной на советского лилипута, я умудрялся выделять что-то на книги. А время от времени меня подкармливал доктор Клоубони — геолог Поспелов. Это к нему я приехал в 1959 году с неким рекомендательным письмом.

К

моему величайшему изумлению, растерянности, скажем честно, к разочарованию, Геннадий Львович как-то не очень заинтересовался моими величественными научными идеями, натур-философскими идеями, так точнее, зато стихи мои, и это казалось мне очень странным, вызывали в нем интерес непреходящий.

Но исходив тропу забытую, изведав боль, изведав ласку, мы возвращаемся в закрытую для посторонних взглядов сказку, где за плетеными портьерами переплелись любовь и мука, где недоверием проверены сомненья кавалера Глюка, где только самое случайное является само собой в счастливых словосочетаниях, оправданных самой судьбой.

Вместо „оправданных" я читал иногда „подаренных". До сих пор не знаю, как лучше.

Я не всегда понимал то, что сам писал.

А Геннадий Львович, он же доктор Клоубони, все понимал.

Круглое лицо Геннадия Львовича, густо испещренное рыжими веснушками, открытое, светлое, радушное лицо вдруг темнело. Он долго молчал. Иногда советовал завести специальную тетрадку — вносить в нее те слова, которыми, на его взгляд, я постоянно злоупотреблял. Тоска, осень, сомнения, боль. Откуда все это у тебя? — удивлялся Геннадий Львович, внимательно меня рассматривая.

Я его любил.

Я ему не мог сказать: с железнодорожного вокзала.

К тому же, тогда я еще не знал, что запретных слов вообще не существует. Каков бы ни был язык, он никогда не ограничивается словами только полезными и приятными. Поэтому мы и говорим не так, как дьяки Ивана Грозного, конвоиры Кибальчича или даже старый дед Филипп из Тайги, попавший туда после раскулачивания на Украине.

„Русь, ты вся поцелуй на морозе!"

Не знаю, что видел во мне Геннадий Львович.

Улыбаясь, он откидывался на спинку чудовищно огромного черного кресла, пахнущего кожей и табаком:

— Ты задаешь много вопросов. Ты успеваешь запоминать ответы?

Еще бы!

Я кивал.

Доктор Клоубони большим клетчатым платком (он во всем был классичен) протирал тяжелые роговые очки:

— Видишь Солнце? Правда, талантливое явление?

Еще бы!

Я кивал.

Мне нравился его способ растолковывать истину.

— А вот никто еще не написал о Солнце по-настоящему гениально. Гениально написано о Луне, о ночи, о страданиях. О революции... — добавлял он. Его книжные шкафы были набиты не только научными работами. Там стояли томики Маяковского, Сельвинского, Луговского, Асеева; он сам писал нечто такое,

что даже мною определялось как стихи. Должен сказать, это меня убивало. Зачем человеку, занятому таким интересным делом, как наука, писать стихи?

— Слишком много разочарований. Это ведет к упадничеству. Разве радость не привлекает тебя?

Я энергично кивал. Радость меня привлекала.

Доктор Клоубони почти печально заканчивал:

— Боюсь, у тебя будут проблемы.

Впрочем, что-то такое я уже слышал. И много раньше. И от человека, не питающего ко мне каких-то особых чувств.

От Паюзы.

Но где мудрец? Где книжник? Где совопросник века?

Мне повезло.

У меня оказались замечательные совопросники.

Я недоедал? Мне негде было спать? Подумаешь! Зато я в любой момент мог обратиться с любым интересующим меня вопросом к тому же доктору Клоубони, или к Б.С.Соколову, или к В.Н.Саксу, или к А.М.Обуту. Каждый из них был исключением, все они ни на кого не походили. У них даже юмор был свой.

Ю.Б.Румер (прощаясь): Геннадий Львович, непременно позвоните!

Г.Л.Поспелов (роясь в карманах): Телефон... Чем записать телефон?

Ю.Б.Румер: Не надо записывать. Вы легко запомните номер. Мой телефон запоминается легко. Пятьдесят восемь двадцать пять.

Г.Л.Поспелов (изумленно): Соответствует?

Ю.Б.Румер: Полностью! И статья, и срок.

Робинзоны среди бесчисленных Пятниц.

На земле рая нет.

Рай потерян.

Может, уголки какие-то, обломки, если сильно повезет. Ну, Долина бабочек на Родосе. Ночной Стамбул. Ганг ранним утром под стенами Бенареса. Вечерний Несебыр, печально заливаемый поздним солнцем. Или бухта Доброе Начало, отражающая в ленивой волне совершенный конус Атсонупури...

Отдел стратиграфии и палеонтологии, до отказа забитый пыльными образцами и такими же пыльными машинописными отчетами в кустарных переплетах, несомненно, относился к уцелевшим уголкам рая.

А язык науки!

Я исписал толстую тетрадь терминами, само звучание которых вгоняло меня в дрожь.

Снежный заряд. Солнечная корона. Пустынный загар. Вечная мерзлота. Роза-разлома. Бараньи лбы. Курчавые скалы. Профиль ветра. Дождевая тень.

Ленточные глины. Зеркала скольжения. Угольные мешки. Ледниковый щит. Висячая долина. Мертвая зыбь. Шепот звезд. Атмосферный фронт. Конус выноса. Вересковая пустошь. Струйчатые потоки...

И так далее.

Толстая большая тетрадь. И в каждом термине романтики больше, чем во всех вместе взятых романах Александра Дюма или Эмилио Сальгари.

Я научился массе поразительных дел.

По отпечаткам на камне я мог с большой вероятностью определить направление давно исчезнувшей реки. Из грубого камня, с помощью лишь молотка и зубила, я, как скульптор, мог извлечь изящную ископаемую лилию, понятно, морскую. Благодаря реферативным журналам, о которых я раньше никогда не слыхал, я был в курсе всех новейших событий. И все же иногда, листая книжку Холдена или Берга, поглядывая с ненавистью с сторону ближайшего вокзального милиционера, я вдруг ловил себя на мысли: может, вернуться?..