Журнал «Рассказы». Шепот в ночи
Шрифт:
Когда Даня шел к деду, он хотел просто хорошо провести вечер и узнать, с чего старик решил вдруг отмечать День Победы. Теперь он мечтал об одном – укрыться. Спрятаться, как в детстве, под одеяло с фонарем и книгой. И ничего-ничего не слышать. Закрыть лицо руками, чтобы чувствовать себя в безопасности.
От пальцев деда пахло табаком и старостью.
Даня убрал широкую ладонь с плеча и выпил еще рюмку. Всмотрелся в грустные глаза Льва Егоровича.
– Может, объяснишь?
– Чего? –
– Вы же не общаетесь с мамой!
– Я стар, Даниил. Времени ждать совсем не осталось.
– Но меня-то ты зачем приплел? Мирились бы без меня. Ты же знаешь – мы с ней как кошка с собакой!
– Я не общаюсь с дочерью. Моя дочь не общается со своим сыном. Это не дело.
– Одним махом всех примирить? Это она тебя надоумила? – Даня кивнул в сторону комнаты-кладовки-приюта.
– Ты Мару не трожь. Так совпало.
Помолчали. За окном сигналили автомобили. Сквозняк отворил приоткрытую форточку, и прохладный воздух вихрем пронесся по полу.
– Де, может, не надо, а?
– Мы поговорим и все обсудим.
– Она сожрет нас живьем.
– Зубы раскрошатся – нас грызть.
– Не пойдет она на перемирие.
– Сюда она все же приедет.
– Ты ее сам попросил?
– Сам. И она сразу согласилась.
Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.
– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.
И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:
– Так поражает молния, так поражает финский нож.
А потом добавил громко:
– Входи!
Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.
Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.
Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.
Ева пыталась закрыть свой чемодан.
– Опять барахла всякого набрала?
– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.
– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!
Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.
Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела
Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…
– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…
– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.
– Палец-то – твой.
– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.
– Еще за одной? – предложила Смерть.
– Будет. Спать надо.
Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.
– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.
– Она так смотрела… – повторил он.
– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?
– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.
Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.
Они сидели за столом втроем в зале.
У дальней стены стоял старый диван. Над ним висел настенный ковер – казалось, он посерел от времени. Посреди комнаты дед раскрыл длинный семейный стол. Телевизор в углу у окна рассказывал о прошедшем днем параде. По экрану то и дело проходили всполохи помех. Голос диктора потрескивал в эти моменты.
Даня уставился в свою тарелку и старался не поднимать глаз. Мама сидела, полуобернувшись к телевизору. Попивала красное сухое и вслушивалась. Дед уплетал ужин. Макароны по-флотски – его фирменное, еще с армейских времен, блюдо.
Молчали.
Даня хотел, чтобы никто не заговорил. Доедят спокойно, дослушают до прогноза погоды, парой фраз перекинутся и разойдутся. Идеально же! И ругаться ни с кем не придется, и отношения выяснять, и вот это вот все.
Дед налил водки, быстро выпил и подошел к маме.
Даня чувствовал, как заколотилось у него сердце.
Дед взял с угла стола пульт. Выключил телевизор. Приобнял маму за плечи и развернул к себе. Даня приложил ладонь к груди. Сердце пыталось пробить брешь в решетке ребер – казалось, что ему это удается.