Журнал «Рассказы». Шепот в ночи
Шрифт:
Дед сел на колени. Теперь он и сидящая на стуле мама смотрели друг другу прямо в глаза. Даня видел, как дрожит вслед за подбородком седая дедова борода. Видел, что у мамы уже потекла слеза. Скатилась по щеке и каплей росы набухла на губах.
Тишину нарушало только тиканье настенных часов. Машины за окном замолкли. Пахло мясом и водкой. Даня почувствовал, как тяжелеет голова – от алкоголя, от волнения и от немой сцены, разыгравшейся перед ним.
Они все еще молчали. Отец на коленях перед дочерью. Это не выглядело так, будто они играют в гляделки. Или пытаются пересмотреть друг друга.
Наконец они одновременно выдохнули. Как будто все это время удерживали дыхание. Мама принялась утирать слезы, дед положил седую голову маме на колени.
– Как же долго, пап, – сказала она.
– Невозможно долго, – подтвердил дед. – Непростительно долго.
Мама погладила его плечо.
– Я много раз хотела… – начала она, но дед быстро прервал ее.
– Нет. Нет, не надо, доча. Ты не знаешь, сколько раз я хотел. Миллион в день иной раз. Как же и впрямь долго. Жизнь. Чертова жизнь.
Дед встал. Поднял маму со стула. Крепко обнял.
Даня переживал, что она хрустнет и разломается напополам от медвежьих дедовых объятий.
– Теперь ты. – Он кивнул Дане, высвободив маму из объятий.
– Что… Что… я?
– Иди и извинись перед матерью, кретин.
Даня отвернулся. Сложил руки на груди. Уперся взглядом в настенный ковер. Сделал вид, что внимательно изучает узор.
– Тебе сколько лет? – Он слышал за спиной голос деда. – Ведешь себя, как будто все еще двадцать.
– Папенька избаловали, – прозвенела мама с наигранным помещичьим акцентом. – Научили не действовать, но тратить.
– А ты не подтрунивай. Сама возьми, – предложил дед. – Инициативу.
– Еще чего!
Дед кашлянул в кулак. Титанический кашель его звоном вибрировал в графине с ледяной водкой.
– Мара!
В комнату зашла Смерть. На ней был тот же грязный черный балахон. Теперь капюшон был накинут на голову, а спина слегка сгорблена. Эффект получался впечатляющим.
Даня зажмурился. Он знал, что сейчас – начнется.
– Отец!
– Знакомься, Александра, это Смерть. Смерть, это Александра.
– Отец! Кто это?
– Я же вас представил.
– Мне говорили, что ты сюда попрошаек и нищих таскаешь…
– Это тебе кто говорил?
– Сосед твой, Алексей.
Колькин дед был, оказывается, шпионом.
Даня и не подозревал, что мама может интересоваться жизнью деда. Хотя… О чем он вообще мог подозревать? Сейчас ему было одновременно горько, стыдно и больно. Он не понимал, какому чувству отдаться. И не открывал глаз. Ребенок в тридцать? Не стыдно, не должно быть за такое стыдно. Стыдно, когда пытаешься из себя строить то, чем не являешься, так психолог говорил.
– Старый кобель, – прокомментировал дед. – Ишь чего! И мне не признавался!
– Я ему платила. Чтобы быть в курсе.
– За тридцать серебряников! – рассмеялся дед. – Знаешь, это даже мило.
Смерть топнула ногой, прерывая затянувшийся диалог.
– Помолчите! Сейчас буду суд вершить страшный! Мне через час к мужу ехать. Могу не успеть, если болтать будете.
– Женщина, помойтесь, – предложила мама.
Голос Смерти заискрился
– Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением!
Даня почувствовал, как дед поднимает его со стула и ставит перед матерью.
Они стояли друг напротив друга, а слева заложила костлявые руки за спину Мара.
Поединок: татами, два бойца и судья.
Татами – зал в двухкомнатной хрущевке. Два бойца – мать и сын. Судья – Смерть.
Романтично.
Лев Егорович обрывками многое помнил: и покупку загородного дома на самой окраине области, и рыбалку с мужиками, и драку у подъезда, после которой месяц с лангеткой ходил, и пожар в церкви, что на отшибе деревни стояла, и рождение внука – первые шаги даже застал. Но воспоминания эти со временем утратили четкость, высушились как будто, потеряли запахи и цвета, лишились вкусов и ощущений. Память подсовывала ему слепки, неудачные копии, лишенные деталей болванки.
Правда, один день ему теперь помнился особенно четко, хотя – удивительно! – ничего такого особенного в нем вроде бы и не было. Даже Данька наверняка его совсем забыл.
– Как сейчас все помню, – рассказывал Лев Егорович Смерти пять лет назад. – Сидим с Даниилом на берегу…
– Че ты его Даниилом кличешь? – Смерть еле ворочала языком.
– Привык так, отстань. – Лев Егорович тоже был изрядно пьян, но алкоголь никогда не оказывал влияния на его речь. – Так вот. Мы сидим на берегу озера. Оно там у нас совсем небольшое было. Но добротное! И ледяное… ммм… что водочка наша. Так вот. Стемнело, представь. Звезды отражаются в поверхности воды – красота-а-а! Пахнет камышами и мокрым песком. Ветерок прохладный – кожу гладит. А?
– Да вы, батенька, поэт. – Смерть попробовала улыбнуться. Вышло жутковато. С зубами у нее не сложилось, как сказала бы Ева.
– Артюр Рембо, ага. Короче – прелесть, а не ночь. Даниил ко мне на колени залезает, ему лет пять, не больше. И говорит: «Де, расскажи мне сказку». И тут – какое-то чудо случается. Удар током. Сложно объяснить ощущения.
– Он тебе леща отвесил?
– Да послушай лучше! Я смотрю в его глаза. Вижу в зрачках свое отражение. И вижу внутри свои зрачки. В которых – его отражение. Типа рекурсии, или как там это называется? Бесконечный лабиринт отражений – одно в другом, одно в другом. И все это присыпано звездами, как кокосовой стружкой. Они повсюду. Как будто мы – в космосе. Посреди вечности. Вдвоем. И…
Лев Егорович выдохнул. Пить не стал. Закурил.
– Красиво, твоя правда. – Смерть следила за дымом, змейками ускользающим в форточку.
– Меня, говорю же, как током прошибло. Тут не знание или понимание чего-то. И даже не чувствование. Просто счастье. Вот такое – просто счастье. В глаза внуку смотреть, что еще нужно?
– Сказку-то ты ему рассказал?
Лев Егорович пожал плечами. Затянулся снова.
– Мне казалось, дождь собирается. Я ему говорю, пошли. А он – ни в какую. Расскажи, де, расскажи…