Зима в горах
Шрифт:
«Пошел прогуляться после рождественского обеда», — сказала мать.
«И не давать покоя родственникам своей жены», — присовокупил Гэрет.
«Будет тебе, Гэрет. Нечего смеяться над мистером Идрисом. Он твой друг. И может еще очень тебе пригодиться».
Роджер, отвернувшись, смотрел на немыслимый закат. На фоне пылающего небосвода неспешно двигался темный силуэт съежившегося от холода человека и по пятам за ним — силуэт собаки.
«Кто такой этот мистер Идрис?» — спросил Роджер.
«Подрывник, работает в каменоломне», — коротко
«Это добрый друг Гэрета», — сказала мать. Она говорила спокойно, но с оттенком настойчивости.
Роджер почувствовал: речь идет о каких-то отношениях, подоплека которых ему неясна. Наступило молчание, и он подумал, что, вероятно, следует перевести разговор на другое. И тут Гэрет заговорил:
«Мать вот что хочет сказать. Я умею работать со взрывчаткой. Как-то раз я почти год с ней возился, работал там, наверху, — он мотнул головой в сторону каменоломни, — и здорово насобачился взрывать. Могу взорвать ровно такую площадь, какая требуется, ни на камушек больше или меньше. У меня на это природное чутье, понимаете. Ну, а мистер Идрис — он тогда только начинал — работал со мной. Так вот он на будущий год уходит на пенсию. И заглядывал к нам уже два-три раза узнать, не пойду ли я на его место».
«Понимаю», — сказал Роджер.
«Конечно, Гэрет не пойдет в каменоломню, если будет по-прежнему водить автобус, — сказала мать. Багряные отблески падали на ее незрячее лицо, натруженные работой руки тихо покоились на коленях. — Но когда такое положение, хорошо знать, что есть еще кое-что на примете».
Роджер не находил ответа, а сказать что-то было нужно. Он поглядел на огонь и сказал:
«Кое-что всегда найдется».
«Только не для меня; для меня — нет, — сказал Гэрет. — Мне трудно угодить».
Роджер увидел, что он улыбается — редкая неожиданность.
«Если я не смогу больше работать на автобусе, — продолжал Гэрет, — значит, надо будет устраиваться на работу. А это все в городе. Я же хочу остаться здесь».
«Разве это так важно?» — спросил Роджер.
Гэрет решительно кивнул.
«Здесь мой дом», — сказал он.
«А когда я умру, Гэрет, как же тогда? — озабоченно сказала слепая. — Ты же не можешь оставаться здесь совсем один. Тебе нужно иметь свой угол в городе».
«Я останусь здесь, — сказал Гэрет. — Мне хорошо только здесь».
Багряный квадрат окна медленно продвигался по стене за спиной Гэрета и ложился на его плечо, на край лица. Роджер наблюдал за Гэретом и уже не находил в нем сходства ни с ястребом, ни с орлом; сейчас Гэрет казался ему похожим на барсука. На мощного, серого барсука. Даже редкие рыжеватые волосы не мешали этому сходству. Да, на барсука. Гордого, скромного, укрывшегося здесь, в своей норе у подножия отвала — в своей норе, как в крепости.
И затравленного без пощады.
«Если я пойду на взрывные работы, — сказал Гэрет, — тогда можно остаться в горах. Буду ходить в каменоломню
«Тебе придется спускаться вниз, в лавку», — сказала мать.
«Это зачем? — сказал Гэрет. — Все, что нужно, я раздобуду в Лланкрвисе, а туда, вниз, на кой мне ляд — разве что поохотиться на кроликов на берегу в зарослях или поискать яиц в гнездах чаек. Я знаю местечки, откуда не уйдешь с пустыми руками, пока ты еще можешь карабкаться на скалы. А все остальное у меня здесь есть».
Яйца чаек и кролики, думал Роджер. Нет, конечно, охотничий инстинкт Гэрета, его внутренний мир — это все воистину барсучье. И совсем нетрудно было вообразить, как он, если у него все-таки отнимут автобус, затворится от мира в горах и найдет там не только пропитание, но и глухое, невысказанное словами удовлетворение, все больше и больше уходя в себя, взрывая скалы, образуя в них пещеры — глубокие норы, где можно жить укрыто и тайно. И мысленному взору Роджера вдруг предстало жуткое видение: Гэрет лет через двадцать с ввалившимися щеками — редкие седые пряди развеваются вокруг куполообразного лысого черепа — упорно бродит один-одинешенек, с динамитными шашками в кармане, меж влажных скал, а в мыслях у него — яйца чаек.
«Вы не должны думать об этом, — сказал он поспешно.
— Будет и на нашей улице праздник! Дик Шарп делает последнюю ставку. Если мы продержимся еще несколько недель, он сложит оружие».
Мать и сын молча, изумленно поглядели на него, и он понял, как поразило их, что он упомянул запретное имя у их очага, да еще в день рождества! Но Роджер не почувствовал раскаяния. Если Дик Шарп владеет их мыслями, а это несомненно так, иначе Гэрет не стал бы рисовать свое будущее в каменоломне, тогда пусть это имя будет и на их устах.
«Гэрет! Мамаша! — воскликнул Роджер. — Выпейте со мной за нашу победу!»
От волнения он даже вскочил на ноги.
«А у матери пустой стакан, — сказал Гэрет. — Давайте-ка его сюда».
Он взял стакан-пробирку и налил виски на донышко. Бутылка была уже почти пуста.
«Я крепкого не пью», — запротестовала мать.
«Не пьешь, знаю, — сказал Гэрет. — Но на этот раз выпей, мать. Роджер прав. Он предлагает тост за самое лучшее, что мы имеем: за нашу волю к борьбе».
«Рождество, — вздохнула мать, — а вы о борьбе».
«Мы пьем за то, чтобы уметь выжить, миссис Джонс», — сказал Роджер.
Они подняли свои кружки. Глотнув виски, мать закашлялась, но вид у нее был довольный — то ли от виски, то ли от каких-то тайных мыслей; мягкая задумчивая улыбка осветила ее лицо.
«Ах, Гэрет, — тихо произнесла она. — Как ты похож на своего отца».
«Надо думать».
«Он бы сказал в точности, как ты. Он бы тоже сказал, что самое лучшее, что у нас есть, — это воля к борьбе».
Гэрет улыбнулся матери, и Роджеру, наблюдавшему за ними, показалось, что он вдруг уловил сходство сына с матерью.