Зима в горах
Шрифт:
Словом, понимаете, Дженни, его смерть не была таким уж тяжелым потрясением для меня, я перенес ее спокойно. Надел чехлы на мебель, тихонько запер дверь и приехал сюда, чтобы претворить в жизнь одну свою научную идею, а сверх того, и немного позаботиться о себе самом в личном плане. Если не брать в расчет Джеффри, то во всем остальном я всегда был весьма эгоистичным субъектом. (И в конце концов даже в моих заботах о нем я, как уже сказал, исходил из собственных интересов — пытался таким путем избавиться от своих кошмаров.) Все мои прочие взаимоотношения с миром были так или иначе ограничены существованием Джеффри, и у меня никогда не возникало желания тратить хоть крупицу себя на кого-нибудь еще. За исключением Марго — я искренне любил ее, и, конечно, она занимала большое место в моей жизни… но об этом я уже говорил. Я приехал в Карвенай с обдуманным решением дать полную волю
И вот сейчас я сижу здесь в предрассветных сумерках, словно бродяга, случайно забредший в покинутую часовню, которая уже даже и не часовня, а чье-то любовное гнездышко, и ясно понимаю только одно: все мои хорошо продуманные маленькие планы рухнули. Мне казалось, что я слишком стар, чтобы меняться, мне казалось, что нужно сделать последнее усилие над собой — освоиться со смертью Джеффри — и уже не нужно будет ни к чему себя больше принуждать, и я радовался этому. Всякие перемены мучительны — так я говорил себе, а апрель самый жестокий месяц в году. Но сейчас, прежде чем я закончу это письмо и разорву его, или, быть может, брошу в печку, или, любовь моя, даже отправлю его Вам, чтобы Вы надели свои большие черные очки и прочли его, когда никого не будет рядом, — прежде я хочу смиренно и радостно сделать Вам признание: я изменился; я не слишком стар, не слишком высох, не слишком очерствел, горы изменили меня, и море, и круча дороги в Лланкрвис и обратно, и Гэрет, и его мать, и Мэдог, и „Гвилим чероки“, и Марио с его копной волос, и Райаннон, к которой я вожделел, и Вы, которую я люблю и к которой вожделею, и Айво, и Гито — вы все сделали меня другим. Я не стал умнее, после того как сошел в октябре здесь с поезда, но я стал мудрее, и чуточку храбрее, и много, много свободнее.
И за это за все примите мое благословение. Примите его, и да пребудет оно с Вами навечно и освещает Вашу жизнь, потому что невозможно так уж точно разграничить, где кончается то, что именуется Вами, и где начинается то, что я отдаю Вам. А теперь — от этого писания у меня уже немеют пальцы и слипаются глаза — я ложусь в постель и буду спать, пока не придет время встать и приступить к работе, к моей нелепой, печальной, отважной, безнадежной, роботоподобной псевдоработе, которая тем не менее важнее всего сейчас для меня, кроме моей любви к Вам».
Не перечитывая, он крупными буквами подмахнул в конце письма «Роджер», бросил кучу смятых листков на стул и, повалившись на кушетку фрейлейн, уснул. Когда звон будильника поднял его с постели, он медленно, с трудом встал, медленно двигаясь, помешал в печке, приготовил себе чай, оделся и только минут через пятнадцать вспомнил про письмо; тогда, кое-как расправив листки и даже не проверив, в каком они лежат порядке, он сунул их в конверт. Он сделал это не потому, что решил отправить письмо, а, скорее, чтобы отделаться от него, чтобы оно больше не лезло ему в глаза. Однако днем, в перерыве между рейсами, он зашел на почту, отыскал в телефонной книжке адрес Дженни — адрес Туайфорда, Дж. Р., — нацарапал его на конверте и торопливо бросил письмо в ящик. Когда оно уже непоправимо скользнуло в щель, ему тотчас захотелось извлечь его обратно. Но потом он подумал: «Я мог бы его сжечь, но она прочтет и сожжет сама. Почему бы ей не узнать, кто он такой, этот человек, который ее любит?»
В этот вечер Роджер был весел. Он дольше, чем обычно, засиделся в пивной и больше, чем обычно, оставил там денег; Марио учил его итальянской песенке, а Мэдог, сплавив куда-то своего союзника-канадца, — пространно и торопливо рассказывал ему о Майлире и Гвальхмае, сыне Майлира [47] . Роджер слегка захмелел и, обслуживая автобус во время десятичасового рейса в Лланкрвис, неправильно отсчитал сдачу двум-трем пассажирам.
Дни стали короче, быстрее смеркалось, и желтые прямоугольные соты витрин увереннее утверждали свое ослепительное господство над промозглой сыростью улицы, когда неподвижные облака стояли над ней, едва не цепляясь за коньки крыш. Приближалось рождество, и на узких тротуарах день ото дня становилось все больше пешеходов, а в автобусах все больше пассажиров и у каждого все больше кульков в руках, пока, наконец, автобусы не оказались забитыми до отказа, и хотя бурый пират старался вовсю, неуклонно и неутомимо на две минуты опережая автобус Гэрета, люди, ждавшие в длинных очередях на остановках, были рады втиснуться в любую машину, которая повезет их — бесплатно или за деньги, — куда им надо, и на протяжении двух-трех недель желтый автобус не раз был так же переполнен, как и бурый мародер, а кожаная сумка приятно оттягивала плечо Роджера.
47
Валлийские придворные барды XII века.
Однажды под вечер на главной улице Карвеная в какой-то леденящий сердце миг им показалось, что они сбили ребенка. На мостовой было полно нагруженных покупками пешеходов, и маленького мальчика лет пяти оттеснили от родителей, а он, увидев, что они удаляются, испугался, бросился в сторону, чтобы обойти заслон из двух неспешных толстых матрон с детской коляской, поскользнулся на мокром асфальте и полетел прямо (так всем показалось) под правое переднее колесо автобуса. Гэрет резко затормозил, приостановив движение целой вереницы автомобилей, а Роджер выпрыгнул из автобуса, ища глазами маленькое, окровавленное тельце и чувствуя, как колотит его по бедру тяжелая сумка. Однако увидел он только, как мальчишка, целый и невредимый, вскочил и припустился, словно заяц, наутек под звонкое валлийское кудахтанье женских голосов. От сердца у него отлегло, он забрался обратно в автобус и успокоил Гэрета. Однако чувство успокоения длилось недолго, вскоре его сменил неосознанный страх и смутное предчувствие беды снова холодом легло на сердце и осталось там, словно прошлогодний снег у корней дерева.
Ни один из них не вспоминал больше об этом случае, но с этого вечера — так казалось Рожеру, хотя он и сам не знал, не было ли это просто плодом его фантазии, — но с того вечера в их работе пошла худая полоса, и они оба пали духом. Гэрет стал, насколько это было возможно, еще более молчалив; уйдя в себя, он делал свое дело, не открывая рта, словно заботы, заполнив мозг, превратили его в автомат. Всего несколько недель назад Роджер боялся, что Гэрет взорвется; совсем нетрудно было представить себе, как он, доведенный до белого каления, прижимает где-нибудь к стенке тестомордого шофера или его сподвижника, похожего на хорька, и, сдавив ему ropjjo своими стальными пальцами, отправляет его душу в ад. Теперь все было иначе. Гэрет словно бы перестал замечать ненавистный призрак, постоянно маячивший впереди них. Шофер бурого автобуса по-прежнему старательно прятался в своем неведомом укрытии, но Роджеру казалось, что, подойди он теперь на площади прямо к Гэрету и нахально стань перед ним, Гэрет только недоуменно поглядит на него своими незрячими глазами, как ястреб, приученный к колпачку на голове.
Но вот однажды Гэрет все-таки заговорил. Было раннее утро, такое сумрачное, что, казалось, камни замка впитали в себя весь свет, какой был в небе, и, еще больше от этого отяжелев, еще глубже осели в землю, словно хотели уйти в нее совсем и покончить с постылой задачей нести на виду у всех бремя своих лет. Собирался дождь, но еще не накрапывало. Роджер и Гэрет стояли возле автобуса, и Роджеру почему-то бросилось в глаза, что лысоватый череп Гэрета покачивается как раз на одном уровне с пробкой радиатора.
— Рождество, — проронил Гэрет, словно разговаривая с самим собой и глядя на пешеходов, которые медленно приближались к ним с охапкой мелких свертков в руках. Он повернулся и в упор поглядел на Роджера. — Что вы собираетесь делать?
— Возьму бутылку, заберусь к себе в часовню, напьюсь и залягу спать, — не задумываясь, ответил Роджер.
— A-а, — Гэрет сосредоточенно обдумывал его ответ. — Я думал, вы уедете на денек-другой. К вашей семье.
— Нет.
— Не годится сидеть одному на рождество, — сказал Гэрет. — Приходите, проведете праздник у нас с матерью.
Роджер почувствовал стеснение в груди. Он вдруг понял, что, сам себе в том не признаваясь, боялся, панически боялся приближавшегося рождества.
— Буду очень рад, — сказал он.
— Отпразднуем чем бог пошлет, учтите, — сказал Гэрет. — Но что-нибудь соорудим.
С этой минуты все помыслы Роджера сосредоточились на предстоящем рождестве у Гэрета. Совершал ли он свой рейс в автобусе, подметал ли пол в часовне, приготавливал ли свою незамысловатую еду, открыв банку консервов, сидел ли перед весело мерцавшей маленькой печуркой, мысли его неизменно возвращались к рождественскому дню. Что они будут есть? Что пить? Чем заниматься? О чем беседовать? Наденет ли мать Гэрета свою коричневую вязаную кофту или для праздника извлечет из комода свое «лучшее», выцветшее платье? Будут ли они чинно сидеть и слушать, как тикают часы, или магия домашнего уюта, свет и тепло, день, свободный от труда и забот, сделают свое дело, и потечет задушевная беседа?