Зима в раю

Арсеньева Елена

На трудовую книжку плевать, сдалась она Лельке, а деньги, конечно, не помешают. Те, что оставались, уже на исходе. Соседка, которой Лелька дает их, чтобы приносила няне продукты с базара, слишком много тратит, пакость такая. И не проверишь никак! На все один ответ: «Подорожало!» «Ну не в четыре же раза за неделю подорожало молоко!» – сказала в прошлый раз Лелька. «Вот представьте себе! – сказала соседка вызывающе. – А если не верите, Лелечка, возьмите да сами сходите на базар и посмотрите. А то что за моду взяла: молодая, здоровая, а сиднем сидит в четырех стенах. И я ей, главное, продукты таскай, да еще за просто так!»

Лелька больше не спорила: соседка ей была нужна.

Когда наконец срок ее мучений на земле закончится, кто присмотрит за няней? Няня помирать, такое ощущение, не собиралась: лежит да лежит, спит да спит, молится да молится шепотом, с Лелькой почти не разговаривает, только покушать тихонечко попросит, попить или на судно. Няня терпит муку своей жизни, что тут скажешь, геройски. Как святая. К тому же за последнее время у нее что-то совсем плохо стало с головой, там уже все перепуталось. Она словно бы улетает куда-то, совсем в другой мир, даже не в тот, в котором они все: отец, мама, Гошка и Лиза – жили раньше, до того, как убили отца и Россию тоже убили, а уносится в еще более далекое прошлое, к какой-то своей прежней воспитаннице по имени Лизонька, Елизавета. Ну не странно ли, что ту звали точно так же, как Лельку на самом деле зовут?

Иногда Лельке казалось, что няня просто-напросто бредит, а не вспоминает. Ну и ладно, слушать ее бред было очень интересно. Лежа без дела, в тупом полусне на своем диванчике, свернувшись клубком под шубкой (весна наступала семимильными шагами, но в их полуподвальчике всегда было стыло и сыро), Лелька качалась на блаженных волнах няниного бреда и мечтала только об одном: чтобы та бормотала всегда, сутки напролет, не просила пить или есть, не звала ее. Тогда можно было бы тихо, блаженно угаснуть. А начнешь подавать ей воду, или кашу, или хлеб, как-то незаметно и сама отопьешь, откусишь, глотнешь снова жизни, сил, продлишь муку на час, на день, а там, глядишь, и на месяц…

Не будь няни, Лелька уже давно развязалась бы с жизнью сама, у нее хватило бы решимости. Да на что тут решаться-то? Из тьмы уйти на свет? Совсем не трудно! Сбросить гниющие телесные одежды? Вовсе не мучительно! От врагов и мучителей убежать к друзьям и любимым? Вовсе не преступно! Да неужели Бог не простил бы ей греха самоубийства, зная, что она жизнь положила на алтарь мести? И разве не заслуживает отдыха путник, который долго-долго влачил свой мучительный путь?

Няню нельзя бросить, вот что держало. Куда ее денешь? Гошка ее забрать не может, дядя Гриша – тоже. Она на Лелькиных руках, на ее попечении. Вот чего они с Гошкой не предусмотрели, когда строили свой великий план, – что делать и как существовать после свершения. Как доживать.

Если бы не няня…

Если бы не няня!

А родители-то заждались, Лелька чувствовала это всем своим существом. Ну, отец – он поймет. Хоть Лелька и не успела его толком узнать (все-таки его убили, когда она была совсем маленькая), однако любовь к нему жила в ее сердце, кажется, с самых первых минут жизни, когда он взял ее, только родившуюся, еще не обмытую, на руки. Мама тогда лежала чуть живая после трудных родов. Ее сил только и хватило, чтобы сказать: детей, мол, у нее не будет больше никогда, да и хватит мучиться – запоздалая, нечаянная, нежданная дочка доставила ей столько страданий…

Лелька не знала, кто ей об этом рассказал. Такое впечатление, никто. Такое впечатление, она и сама это всегда знала – помнила, как ни смешно говорить о воспоминаниях новорожденного младенца.

А может быть, не так уж и смешно?

Ну так вот, об отце. Он, конечно, поймет, почему она задерживается.

Он няню очень любил. Она его – тоже, хотя, кажется, между ними что-то было, что-то стояло между ними с давних-давних времен, о чем няня никогда не рассказывала. А вот мама ее как раз недолюбливала. Судя по рассказам Гошки, она няню терпела просто из-за того, что отец так велел. И не любила из-за того, что для отца няня была с чем-то давним, с чем-то дорогим связана. Тайна, семейная тайна, которую никак не открыть теперь. Конечно, когда Лелька наконец-то встретится с отцом, он ей все расскажет. Наверное, и раньше, при жизни, рассказал бы, да вот беда – не успел…

Лелька не совсем понимала, сколько дней провела в таком полузабытьи.

Однажды поздно вечером в окно легонько, но настойчиво постучали.

Лелька неохотно открыла заспанные глаза.

Кто это может быть?

Да мало ли… Дядя Гриша явился ее проведать, например. Он заходил редко, очень редко, и только вот в такую глухую ночную пору. Точно так же редко приходил и брат – тоже под покровом ночи, тайно. Соседка была убеждена, что и «старый» (дядя Гриша), и «молодой» (Гошка) – такие же Лелькины хахали, как и все прочие. Но у каждого из них был свой ключ от старинных, крепких, надежных замков. К чему им стучать-то? Пожалуй, ни тот, ни другой сейчас там, за дверью, скорее всего, кто-то из настоящих хахалей явился, наскучавшийся по «лапушке», «сучонке», «твари», «ляльке», «телочке», «прошмандовке»… как ее только не называли!

Что? Кто-то из хахалей?

Лелька села на постели так резко, что закружилась голова. Мгновение помедлила, собираясь с силами.

А может, соседка?

Нет, она шумно колотила бы в дверь их квартирешки, выходившую в общий коридор. А неизвестный постукивает носком башмака в стекло, приходящееся почти вровень с дощатым тротуаром. Может быть, стучался сначала в уличную дверь, да Лелька не слышала. Но он увидел, что внутри слабо теплится огонек, и все же решился побеспокоить хозяйку.

Кто он?

Открыть? Не открывать?

А что, если…

Сердце так и забилось: открыть! Посмотреть!

Лелька слетела с кровати и кинулась было к двери, но вдруг вспомнила, в каком она виде. Сколько дней уж неумыта, нечесана, и одежда – она так и спала, не раздеваясь, – смята и вся небось в пере€, которое так и лезет из подушек. А в комнате воняет неубранным поганым ведром, измученным, больным няниным телом.

Нет, в дом приглашать нельзя. Нужно самой выйти на улицу. Прикрыть растрепанные волосы шелковым платком, на изжеванное платье накинуть пальтецо, прыснуть на себя одеколоном.

Да, и на ноги туфельки, туфельки! Не в домашних же бахилах идти!

Лелька простучала каблучками к двери. Из-за занавески эхом отозвалось:

– Деточка… водички бы мне…

– Нянь, сейчас, миленькая, сейчас! – умоляюще простонала Лелька. – Потерпи минуточку!

Вылетела в коридор, не глядя, привычно, воткнула ключ в скважину, рванула дверь.

Ох, какой воздух, какое счастье – жить, дышать талой прелестью весны!

Снова закружилась голова – теперь уже от немыслимых ароматов, которые обрушились на нее, словно шайка разбойников: жизнь, свежесть, весна, мерцанье звезд, ласковая, уже теплая, не морозная темнота, бархатная ночь, нежная, словно прикосновение чьей-то ладони к щеке… ладони, которую хочется взять, поднести к губам, поцеловать в теплую серединку, там, где время и жизнь набили бугорки мозолей… О, эта ночь, как вспышка щемящей нежности, которая вдруг настигает тебя в самый неподходящий миг – и превращает разгульное буйство плоти в песню без слов, в непролитые счастливые слезы…