Зимнее серебро

Новик Наоми

А Сергей только плечами пожал: «Сказал же, подожду». Дескать, так тому и быть, и никак иначе. Он там собрался караулить Мирьем, а вместо нее кто угодно может вылезти: хоть Зимояр, хоть царь, а хоть бы и просто стража с мечами. Те стражники, что пришли в дом и увели Зимояра, были все как на подбор рослые и крепкие, как Сергей, но у них еще мечи и тяжелые доспехи — такие поди проткни. Может, стражники — это немного лучше, чем Зимояр или царь, но вот именно что немного. Не хочу, чтобы Сергея убили — без разницы, кто его будет убивать. Я и Мирьем тоже не хочу, чтобы убили, но ее я пока плохо знаю, поэтому я скорее не хочу, чтобы панова Мандельштам горевала. И я за панову Мандельштам и Мирьем переживаю, но за Сергея

все-таки больше, потому что если его убьют, то мне самому придется горевать.

Измаялся я уже от боязни. Боюсь и боюсь все время, без передыху. Я даже раньше не понимал, до чего сильно все это время боялся, пока не перестал ненадолго нынче утром. Как Ванда принесла это волшебное письмо от царя, я решил было, что все закончилось, что мне в жизни больше бояться не придется, что не надо теперь бояться стольких вещей. И это так было замечательно, так я радовался. А сейчас я опять боюсь.

Но я тут не виноват. Виноват Сергей: сам же не захотел прятаться за деревьями. Я сидел в повозке, панов Мандельштам погонял, а я глядел вслед Сергею, как он сходит с дороги и идет меж деревьев, но не чтобы спрятаться, а чтобы пройти до дальней окраины страхолюдского города. Я глядел, пока не потерял Сергея из виду. Тогда я улегся на дно повозки и приткнулся к мешкам. Мешки больше не притворялись, что они Мирьем, поэтому панова Мандельштам укрыла плащом вместо них меня и позволила положить голову на мешок, как на подушку. А я сунул руку в карман, где лежал матушкин орех, и сказал себе, что все наладится. Мы доберемся до хижинки, и Сергей вернется, а матушка вырастет и тоже будет с нами. И мы заживем все вместе.

По городу повозка еле тащилась из-за толкотни, зато по дороге лошадки припустили во всю прыть. До чего чудно было ехать по дороге без снега. А снега совсем нигде не осталось. Кругом копошилось всякое зверье: и белки, и птицы, и олени, и кролики. Они все весело бегали и скакали, потому что настала весна, и щипали травку, и грызли листья и желуди. На радостях они и от людей не прятались. Даже кролики только поглядывали на нас с обочины и опять принимались за еду: до того оголодали, что позабыли трусить. Я смотрел на зверей, и на душе у меня делалось хорошо. Получается, мы и им тоже помогли. Это как Ванда тогда сказала, что в нашем доме мы всех будем кормить. И зверушек мы будто бы тоже накормили.

Мы узнали место рядом с хижинкой: там был у дороги такой приметный дом с амбаром, а к амбару колесо прибито и на стене цветы нарисованы. Раньше разглядеть можно было только самый верх цветов, все завалило снегом, а теперь снег сошел и все цветы стали видны. Они оказались красивые — высокие, синие и красные. Хозяин стоял возле своего амбара и смотрел на ржаное поле, какое оно нынче зеленое. Он оглянулся на нас, я помахал ему, а он заулыбался и помахал в ответ.

— Мы прямо к дому подъехать не сможем, — сказал панов Мандельштам.

Дороги-то к хижинке не было, один лес, и деревья росли густо — мы это запомнили, когда шли в город.

Но оказалось, что панов Мандельштам что-то напутал, или мы неправильно все запомнили. Мы отыскали место, где выбрались из леса на дорогу — между двумя высокими деревьями. Но упряжка там пролезла, и даже еще немного места оставалось — совсем чуть-чуть, но хоть сколько-то. Повозка у нас не особо широкая, так что мы проехали. Уже начало темнеть, и панова Мандельштам сказала:

— Давайте-ка остановимся и заночуем здесь. А то, чего доброго, пропустим дом в темноте.

И тут Ванда как крикнет:

— Вон он, домик!

Я тоже его увидел, спрыгнул с задка повозки, хотя панов Мандельштам все еще правил, и кинулся к домику. Я обежал повозку и примчался на двор первым, прежде лошадей. И домик нас ждал.

Был бы Сергей с нами — вот тогда это было бы лучше всего на свете. Но даже так было хорошо. Я помог

панову Мандельштаму распрячь лошадок, мы их почистили и покормили. Я почти уже достаю лошади до спины, но еще не совсем. Лошадки стояли смирно, пока я изо всех сил тянулся, чтобы их поскрести. Я сорвал на огороде две морковки и дал лошадкам, и им понравилось, а потом я помогал разгружать все добро, что мы привезли на повозке, и мы все раскладывали, а Ванда выпустила кур походить и поклевать червяков. Завтра мы им построим курятник. А Панова Мандельштам пока варила в доме еду, и очень вкусно и тепло пахло из окон и из дверей, потому что двери она закрывать не стала.

— Стефан, беги-ка вымой руки перед едой, — велел мне панов Мандельштам.

Я побежал на задний двор, где стояла лохань с водой, зачерпнул ковшом воды и хотел уже вылить себе на руки, но не стал. Если я сейчас вымою руки, до ужина их уже пачкать нельзя, а после ужина сразу надо будет спать. Ведь уже поздно. А ждать больше никак.

Поэтому я с полным ковшом вернулся к двери. Там, прямо возле двери, я выкопал в земле ямку, вынул свой орех и положил туда. Я его примял немножко и сказал:

— Нам всем теперь хорошо, матушка. Ты можешь расти рядом с нами.

Я хотел уже забросать орех землей и полить, но вдруг почуял что-то неладное. Я еще раз поглядел на белый орех. Он лежал в теплой коричневой земле, только что-то в этом было неправильное. Будто я собрался посадить монету и ждать, пока из нее вырастет денежное дерево. Но деревья из монет не растут.

Я поднял орех, счистил грязь и подержал его в руках.

— Матушка! — позвал я.

И через миг словно кто-то положил мне руку на голову, но легонько, точно этот кто-то не мог толком до меня дотянуться. И мне никто не ответил.

Глава 22

Василисса, разумеется, прикатила на собственную свадьбу злая как черт; злее был разве только ее папаша. Она ведь метила в царицы, и, казалось бы, ей туда прямая дорога. Но я воссела с триумфом на предназначенный ей престол, а следующим в очереди претендентом на ее руку был малосимпатичный тридцатисемилетний эрцгерцог, уже похоронивший двух жен. И это вместо красавчика-царя, который увенчал бы короной ее чело!

Мало того — я еще заставила Василиссу тащиться по снегу и льду за тридевять земель, в захолустную Вышню, что рядом с толстостенной краснокирпичной твердыней — главным форпостом ее отца на западе. И княжна прекрасно понимала, почему я так поступаю. Она сама поступила бы в точности так же на моем месте. Она бы чванливо прохаживалась перед княжнами и герцогскими дочками, высоко подняв коронованную голову. Мы бы толпились у нее на званом пиру, а она снисходительно кивала бы, время от времени холодно и с подчеркнутой любезностью заговаривая с теми из нас, кто особенно преуспел в лести. Я бы в эту компанию не попала. Поэтому Василиссе было предельно ясно, зачем я тащу ее в Вышню: чтобы поглядеть, как она будет мне кланяться и звать «государыней», и заодно припомнить все хиханьки да хаханьки в мой адрес.

Княжна все это так хорошо себе вообразила, что, взирая снизу вверх на мою серебряную корону и поднимаясь по ступеням мне навстречу, стиснула кулаки в ожидании унижения. И она совсем растерялась, когда я сама поспешно двинулась ей навстречу, взяла за плечи и расцеловала.

— Моя любезнейшая Василисса, — промурлыкала я, — право, как же давно мы не виделись. Я так рада, что вы здесь. Милый дядя Ульрих, — прибавила я, оборачиваясь к князю: тот уже был на ступеньку впереди меня, поднимался к Мирнатиусу и моему отцу. Обернувшись, он застыл и на миг позабыл о своем гневе. — Вы уж простите меня, нам, девушкам, нелегко живется вдалеке от подружек. Вы дадите нам дозволение не оставаться на церемонию? Давайте же войдем в дом и выпьем чего-нибудь за встречу, а после я похищу у вас вашу дочь.