Зимние девочки
Шрифт:
Я не хочу есть.
Я должна поесть.
Я люблю голодать.
Красный индикатор топлива мигает ВКЛ\ВЫКЛ, ВКЛ\ВЫКЛ, ВКЛ\ВЫКЛ. Я выключ обогреватель и завожу мотор.
034.00
Бриарвуд-Авеню застроена разработанными по индивидуальному заказу зданиями.
Тут нет никаких тротуаров, никаких подъездов и прочего. Лужайки мягко опоясывают здания, от парадной двери
Обычно улица пуста. Но не сегодня. Автомобили припаркованы вдоль обеих сторон дороги, колеса впиваются в грязь лужаек.
Металлические двери захлопнуты, сигнализации включены и готовы щебетать, как только кто-то нарушит покой, а хмурые люди в черных плащах прячутся в темных домах, так похожих на тот, в котором живет моя мать.
Они должны быть здесь, заплатить свои взносы, засвидетельствовать почтение, заплатить свою цену знакомства с родителями мертвой девочки. Они идут в дом Кейси.
Я паркуюсь у подъезда к дому матери.
Розовый сад миссис Пэриш опоясывает дом с обеих сторон, и проходит через задний двор. Кусты срезаны до самого низа, до острых шипов, летние мечты о толстых, сочных паростках завернуты в мешковину назиму. Эти мечты покояться в корнях.
Впервые я увидела, как Кейси вызывает рвоту именно в этом саду. Ее родители устроили День труда, вечеринку перед началом школы. Взрослые напивались и шумели в бассейне, парочки, учащиеся в старшей школе, заняли мягкие кушетки в своих подвалах, а дети отправились в постель. Теперь мы больше не были маленькими, нам было одиннадцать. Мы могли оставаться там, сколько хотели, лишь бы не подслушивать взрослые разговоры.
Я побежала за своим свитером. Когда я вернулась, Кейси не было. Я искала везде до
того момента, как нашла ее в тени розового сада, вдали от огней и звуков блендера, делающего маргариту. Она кашляла, засунув пальцы в рот. Все, что она ела, теперь оказалось на траве: большая часть луковых чипсов, два пирожных со сливочной помадкой и кусочек земляничного торта.
«Я позову твою маму» пролепетала я.
«Нет!» Она схватила меня и попыталась объяснить, но это давалось ей с трудом. Она вызвала рвоту, и на это была причина: она не хотела толстеть. Она заплакала потому, что прождала слишком долго и калории усвоились, это заставляло ее чувствовать себя ужасно.
«Зачем ты ела пирожные, если не хочешь толстеть?» - спросило мое тело девочки- эльфа.
Злые слезы прыснули с ее глаз, стекая к подбородку по ее красным щекам.
«Я хотела есть!»
Я прикрыла рвоту травой и отвела ее в ванную, чтоб она могла помыть волосы. Я убрала рвоту с ее футболки, отмыв пятна мылом и постоянно кашляя при этом. Когда она была в душе, я засунула ее футболку в стиральную машинку. Я срезала с мыла противно пахнущие части, лишь бы избавится от этого запаха. Когда мы зарылись в наши спальные мешки, она сказала, что каждая девочка в ее театральном лагере вызывала рвоту. Когда я спросила, для чего им это, она сказала, что все они были толстыми-толстыми-толстыми, и потому надо было что-то делать с этим. Лагерь
В восьмом классе она стала профи, нанося цветные пометки каждый раз, когда срывалась, они были двух цветов: апельсиново-оранжевый и землянично-синий. Так она знала, что все идет, ка нужно.
Ее любимый палец для рвоты всегда был поцарапанным и никогда не заживал. Она говорила маме, что эти царапины она получила на тренировке/театральных занятиях/занятиях по труду. Или собака укусила ее.
Кейси стала похожа на американские горки в средней школе. А я, в свою очередь, осталась каруселью, лошадкой, замороженной в одной позиции, с широко открытыми глазами, и кто-то нарисовал осколок, способный эти глаза выколоть…
Я должна была выкопать Пинки из-под Почти Дикого куста, его теплые кости в синей бандане. Я должна была вплести эти кости-спички в свитер, или повесить их на цепочку, и носить, обвитые вокруг шеи. Если бы у меня были зеленые морские камешки, это тоже могло бы сработать. Всякий раз, когда я терялась бы, я могла приложить камень к глазу. Намного лучше, чем вращающийся компас.
Значок, оповещающий о том, что мой бак пуст, замигал рядом со спидометром. Нет проблем.
Моя мать, доктор Марриган, заезжает к гаражу. Она смотрит на меня сквозь свое и мое оконное стекло, до того, как гаражная дверь открывается. Ее нос красный, а глаза припухшие, как будто она плакала. Она отворачивается от меня, и заезжает в гараж.
Я остаюсь в машине на несколько минут, а потом следую за ней.
035.00
Я уверена, что она ждет меня в столовой, температура воздуха там пятьдесят восемь градусов, ее бумаги с лекциями аккуратно разложены, с моими провалами и ошибками, отмеченными в порядке возрастания. У нее есть диаграммы, чтобы доказать все, что я делаю, является неправильным, и что моя единственная надежда состоит в том, чтобы позволить ей взять мои клетки моей ДНК. Тогда она сможет вырастить новую себя, обтянутую моей кожей.
Но нет, ее там нет.
Она ждет меня в библиотеке, которую нормальные люди называют гостиной. Нет. Все на месте: мили вычищенных книжных полок, журналы по кардиологии, сложенные на журнальном столике. Но никакой Доктор Мэрриган тут нет.
Нет и на кухне.
Она не выполняет однообразную работу в подвале. Не работает на тренажере со своим прессом.
«Мама?»
Трубы дрожат, а от водонагревателя идет пар. Она, наверное, принимает душ.
Я на носочках прохожу два пролета, медлеееенно поворачиваю ручку, и со скрипом открываю дверь ее ванной. Я вдыхаю пар вместе со слезами взрослой женщины с телом девушки. Я закрываю дверь снова.
Когда она спускается спустя час, кофе сварено, апельсиновый сок налит, ее привычное место свободно, с тонким фарфором Ноны Мэрриган, столовым серебром, ребрами,
выдернутыми из гигантской груди кухни, и белоснежными салфетками.
Так, она любит - точно и аккуратно. Просто так.