Златовласка
Шрифт:
Сейчас она рассказывала мне о пьесе, которую она репетировала с местной любительской труппой. У нее возникли трения с режиссером. Этим утром на репетиции он опять вопил на нее: «Ради всего святого, говори громче!» К тому моменту она уже охрипла от крика; она свирепо уставилась на него и посоветовала ему купить слуховой аппарат. Остальные участники репетиции расхохотались, а режиссер кисло заметил: «Остроумно, Эгги, очень остроумно», – и вылетел из зала. Теперь она чувствовала себя несчастной и хотела знать, что, по-моему мнению, ей следует предпринять. Режиссер назад
– А ты придешь на премьеру? – спросила она.
Я ответил, что не знаю, смогу ли. Под каким правдоподобным предлогом я мог бы пойти на пьесу, игравшуюся любительской труппой? Эгги засмеялась и заметила:
– Ты хочешь сказать, что «Созвездие Большой Медведицы» не относится к числу твоих любимых пьес?
Ее смех был несколько искусственным. Сначала я не понял причины. Она никогда не относилась к сцене всерьез, да и роль у нее была второстепенная. Мы еще шутили над тем, принять эту роль или отказаться.
– У меня роль проститутки, – говорила она. – Как ты думаешь, меня выбрали из-за внешнего сходства?
– С чего ты взяла?
– Нэнси все время меня подкалывает. Кроме того, мне придется обнажать ноги, – лукаво замечала она и при этом подмигивала.
Но сейчас она молча лежала, в глазах была грусть, а рот крепко сжат. Я поинтересовался, в чем дело, а в ответ услышал то, что перед этим выслушивал по крайней мере сотню раз. Все ее доводы (хотя звучало это как просьба) сводились к тому, что я недостаточно высоко ее ценю. Это Сьюзен принадлежит твоя любовь, Сьюзен заставила тебя задуматься – что бы такое сказать ей, чтобы можно было пойти посмотреть пьесу, которую будет играть кучка любителей, так ведь?
– Но к черту Сьюзен! – вдруг заявила она. – А как насчет меня? А что ты можешь придумать для меня, чтобы пойти на спектакль, в котором я участвую?
– Я просто не подумал, что этот спектакль так для тебя важен.
– Не в спектакле дело. Почему ты не рассказал ей все прошлой ночью?
– Ты о чем?
– Когда я говорила с тобой по телефону сегодня утром…
– А, понятно. Возвращаемся к утреннему разговору.
– Да, возвращаемся. Ты сам сказал…
– Помню.
– Ты сказал, что почти признался во всем прошлой ночью. Почему только «почти», Мэтт?
– Потому что зазвонил телефон, и это оказалось…
– А если бы не телефон?..
– Но телефон помешал! На самом деле…
– Мэтт, ты уже целый месяц собираешься все рассказать ей. И каждый раз тебя что-то останавливает. То звонит телефон, то кошка писает в кухне… Каждый раз что-нибудь новенькое. А что тут, черт возьми, смешного – не будешь ли ты любезен сообщить мне?
– Это твоя фраза насчет кошки, писающей на пол…
– Извини, но я не нахожу ничего смешного. Я начинаю подозревать, что тебе доставляет удовольствие иметь одновременно и жену, и шлюху, с которой можно трахаться каждую среду!
– Сегодня понедельник.
– Мэтт, это не смешно! Если
– Но я хочу!
– Тогда почему до сих пор… А, провались все к чертям! – воскликнула она, вскочила с кровати и резко зашагала к выходу, шлепая босыми ногами. Я посмотрел на часы и вздрогнул от неожиданности, когда минутная стрелка резко дернулась еще на одно деление. Часы яростно тикали, отсчитывая минуты дня, который неумолимо клонился к вечеру. Я хотел все уладить с Эгги, я слишком ее любил, чтобы оставить в таком состоянии. Но мне необходимо было вернуться прежде, чем уйдет Юренберг, и к тому же тут я ощутил слабый укол совести – я опасался, что войдет Джеральд Хеммингз и застанет меня тут обнаженным вместе со своей обнаженной женой…
Эгги стояла у окна, обхватив себя руками. Я подошел к ней и обнял.
– Эгги, я не понимаю, почему мы ссоримся…
– А я думаю, прекрасно все понимаешь!
– Скажи все-таки: почему?
– По одной-единственной причине. Просто ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.
– Я люблю тебя.
– Оденься, – сказала она. – Уже поздно, Мэтт.
Я молча оделся. Она смотрела от окна, как я застегивал рубашку. Потом добавила:
– Я больше не буду тебе ничего говорить, Мэтт. Скажешь ей, когда захочешь. Если только захочешь.
– Я скажу ей сегодня вечером.
– Конечно, – согласилась она и слабо улыбнулась. Эта улыбка испугала меня больше, чем все, что она наговорила до этого. У меня появилось чувство, будто вот-вот что-то оборвется. – Когда-то я спросила тебя, уверен ли ты в себе, – сказала она. – В ту первую ночь в мотеле. Ты помнишь?
– Да. И я тогда сказал, что уверен.
– Будь уверенным и в этот раз, Мэтт.
– А ты уверена?
– Да, милый, – ответила она и вдруг как-то сникла.
Я притянул ее к себе и крепко обнял.
– Тебе лучше уйти, – шепнула она. – Уже очень поздно.
– Я скажу ей сегодня же!
– Лучше не обещай.
– Обещаю.
Мы поцеловались. Я отодвинулся и вновь посмотрел на нее. Она хотела что-то сказать, заколебалась, но в конце концов медленно проговорила:
– Всякий раз, как ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, что это навсегда. Я всегда удивляюсь, когда ты снова появляешься здесь. Я даже удивляюсь, когда ты звонишь мне.
– Я люблю тебя, Эгги.
– Правда?
Она снова улыбнулась. Улыбка внезапно озарила ее лицо, но тут же исчезла. Ее светло-серые глаза смотрели на меня серьезно. Я еще раз поцеловал ее, повернулся и направился к двери. В коридоре свет в окне уже приобрел кровавый оттенок.
Длинный узкий коридор на втором этаже был выложен шлакобетонными плитами и выкрашен в бежевый цвет. По одной стене коридора пролегла прямая как стрела водопроводная труба, а остальной трубопровод находился на противоположной стене коридора. Освещение в коридоре было искусственным. С правой стороны посередине коридора был радиатор. По той же стене несколько дверей было открыто, и в коридор проникал зеленоватый свет.